МОЯ РОДОСЛОВНАЯ Она помнится мне по рассказам моего деда и
начинается от прадеда Авраама. Это был благообразный старик,
библейского типа, с красивой белой бородой и очень живыми, молодыми
темными глазами. Он был высок ростом, могуч в плечах, быстрый на слово
и на руку. У него было четыре жены, которые умирали почему-то в
молодом возрасте, оставив ему каждая по 2-3 детей. К моменту его
женитьбы на моей прабабке у него уже было 9 человек детей. Моя
прабабка была вдова и пришла в его дом со своей девятнадцатилетней
дочерью Леей, моей будующей бабушкой. К тому времени деду Аврввму
было лет семьдесят, и с последней его женой у него не было общих детей.
Местечко Петровичи, где жила семья прадеда,было небольшим еврейским
местечком, располо¬ женным в б.Смоленской губернии, далеко от
проезжего тракта, окаймленного изумительными смоленскими лесами с
множест¬ вом солнечных полян с ароматной земляникой, голубикой и
другими ягодами. Я как сейчас помню и вдыхаю в себя ароматы, знакомые
с детства. В местечке протекала речушка,
месиами с глубокими и опасными ямами и илистым дном, а местами с
желтым, чистым песочком; с живописными зеле- ными берегами со
склоненными к воде ивами. Ранними летними утрами на зорьке, когда
дудка местного пастуха, немножко придурковатого, средних лет человека,
будила жителей, выжодили сонные, взлохмаченные евреи, подтягивая
бязевые подштанники, чертыхаясь и сплевывая, и сгоняли медлитель¬ ных
и непосоушных коров в стадо, поднимая облака густой пыли на базарной
площади. Жители местечка были преимущест- венно евреи, занимающиеся
ручным ремеслом, мелкой торговлей и извозом. Говорили на идиш, иногда
употребляя ломанные русские слова как признак образованности. Молодые
евреи, как это родилось в прежние времена и во многих подобных местах,
покидали отчий дом, пускались в города за призрачным еврейским
счастьем. Дом моего прадеда, большой деревянный сруб, стоял в центре
местечка на базарной площади. На этой же площади была пожарная
каланча, колодец, со специальным корытом для питья лошадей. Дома в
местечке были сплошь деревянные, и пожары не были редкостью.
Пожарная команда состояла из добровольцев; колодец на площади
основным источником воды, из которого ведрами с водой тушили пожар, в
какой бы части местечка он не вспыхивал. В тушении пожара участ¬
вовали все, но руководить действиями предназначалось

одному из наиболее уважаемых граждан. Мой прадед долгое время был
главным пожарником, видимо еще и потому, что г его дом находился в
центре, рядом с каланчей и колодцем. По воскресеньям сюда съезжались
русские крестьяне с окрестных деревень, здесь устраивался базар.
Продавали муку, мед, пеньку, гогочущих гусей, кур, коров, лошадей и
всякие прочие местные изделия. Румяные, крепкие смолен¬ ские бабы, в
пестрых широких юбках с передниками, приез¬ жали с белобрысыми
сопливыми детишками, стояли смирно, лузгали семечками или звонкими
голосами расхваливали свой товар. В этот день местечко оживлялось. На
базарной площади стоял шум, шла бойкая торговля, евреи открывали свои
лавки, расхваливали свой товар, сердились и ругались, заискивали и
божились, коверкая русские слова. Молодежь высыпала на площадь,
принимала участие в спорах, матери с ребятишками выходили посудачить,
обсудить сложные проб- лемы местечкового бытия, обменяться новостями
и местными сплетнями, похвалить своих детей /вундеркиндов/ и пору- гать
мужей-бездельников. К обеду, когда торговый пыл спадал, а солнце
накаляло песок, людей уже одолевала усталость. Многие считали
вырученные деньги и потраченные на покупки, складывали свой скарб,
отправляясь восвояси. Другие мужики не преминули зайти в шинок, иногда
оста¬ ваясь в нем на ночь. И вот дом моего прадеда, самый большой
в местечке, и являлся чем-то вроде гостиницы и питейного — заведения.
Половина его состояла из большой залы с дере¬ вянными столами и
скамьями, здесь подавалась водка и еда. Часто мужики закусывали своей
едой. В другой поло- вине дома жила семья деда, и была кухня с большой
русской печью, где готовилась еда для семьи и постояльцев. Подворье
было большое, там мужики оставляли купленные скот и подводы. Иногда
пьяные мужики учиняли драки и поножовщину. И тогда дед Авраам
сдвоим громоподобным голосом и пудовыми кулаками усмирял
дерущихся, ибо его не только уважали, но и боялись, зная силу его
кулаков. Человек он был несомненно незаурядный наделенный огромной
физической силой, острым умом, смекалкой он быстро входил в контакт с
людьми, моментально подчиняя их своей воле. Он был большим
филантропом, любил детей и помогать бедным. Глубокие карманы его
черного лапсердака были всегда наполнены то ли конфетами, орехами,
сладкой крупой и т.д., оставляя пятна на поверхности лапсердака с
зависимости от содержимого карманов. В гневе он был необуздан.
Наблюдая из окна, как крестьяне поят лошадей из ведра, а не из корыта,
как положено, он стучал в стекло и кричал:«Корыто! Корыто!»- и входя в

раж, разбивал стекло. Признанная власть над людьми создала в нем самом
уверен¬ ность в своей непогрешимости, поэтому в доме у себя он был
деспотичен, строг. Но все это прекрасно уживалось
с желанием делать добро людям и помогать им. Во время обеда в дни,
когда не было покупателей, кушали в большой зале. Семья располагалась
следующим образом. Во главе стола сидел Авраам, затем по старшинству
сидели его сы¬ новья с невестками, дочери с мужьями, а в конце стола
внуки. Любимчиков у него не было. Долгое вермя все жили вместе, пока
старшие сыновья не построили свои дома и ушли жить к себе. Иногда,
подзывая к себе одного из бес¬ численных внуков, Авраам
спрашивал:«Мальчик, мальчик, а как зовут тебя?» У него было много
братьев и сестер, родных и двоюродных, и большую треть местечка
составляли его родствен¬ ники. Вообще, можно сказать, что в местечке
*жили всего 5-6 фамилий, однака вследствие того, что многие фамилии
между собой породнились, каждый состоял в какой-то родствен¬ ной связи
с другим. В местечке были уважаемые фамилии: Эпштейн, Соркины,
Азимовы и др. Из семьи Азимовых впос¬ ледствии вышел знаменитый
американский писатель-фантаст — Айзик Азимов. Как я уже сказала, дети
покидали отчий дом, оседали в городах, становясь торговцами,
коммерсантами, а при удаче, врачами и адвокатами. Сыновья деда Авраама
от разных жен унаследовали от отца его рост, фигуру, большую
физическую силу. Каждый по-своему был колоритной фигурой,
составлял какую-то индивидуальность. Самый старший, Беря, ослеп вскоре
после женитьбы. Заправляла крупная, властная женщина, его жена,
нарожавшая ему кучу детей. Жили они бедно, и поэтому не были
уважаемы среди собратьев. Моисей, отличавшийся интеллигентной
наружностью и манерами англий- ского лорда, рано ушел из местечка,
впоследствии обосновался в Москве, где пустил корни. Дочка Гитя вышла
замуж за богача Слободкина и жила в Баку. Наиболее яркой фигурой в
Местечке был Бенца. Саженного роста, с голубыми глазами навыкате, с
громовым голосом, он был балагулой, забиякой, драчуном и не дурак
выпить. Занимаясь извозом, он по нескольку дней, недель не бывал дома, а
возвращаясь, напивался, устраивал скандалы, дрался. В его отсутствие его
маленькая, юркая, очень вредная и сварливая жена Фрейда вела хозяйство,
содержала корову, коня, кур, гусей, огород и сад. Рожала детей, которых
постоянно награждала подзатыльниками. Маленькие они бегали без
штанов и обуви, вечно сопливые и золотушные. Возвращаясь, Бенца

учинял * над Фрейдой расправу, раздавались крики и ругань. Наутро она
выходила с синяками, а он с поцарапанным лицом. С горя Фрейда
запиралась в кладовушке с продуктами, разбивала и пила одно яйцо за
другим, объясняя что только такое лекарство может залечить ее душевные
раны. Самым любимым
сыном у прадеда был мой дед Гирша, который унаследовал его дом и все
полномочия Авраама. Он женился на дочери последней жены Авраама,
когда им обоим было по 19 лет. Лея была очень миловидная, изящна, умна.
В молодости она оглохла и всю жизнь прожила глухой. Дед Гирша ездил с
ней в Варшаву к врачам, что по тем временам было, несом¬ ненно,
подвигом. Свою глухоту она передала по наследству своему первенцу,
моему отцу Зиме. Дед Гирша — высокий, красивый, широкоплечий, с
мягкими карими глазами и не- большой бородкой. Как сейчас помню его
изумительный голос, баритон. Он пел в синагоге и пел еврейские песни. У
него были необыкновенно красивые, выразительные крупные руки,
несмотря на физическую работу. Был умен, доброжелателен . « к людям,
любил помогать им, хотя внешне бывал несколько % суховат. Ребенком я
помню, как он танцевал, гордо и плавно. Как он внимательно слушал мою
еще невразумительную игру на пианино, предвещая мне большое
будующее. И как я пы¬ талась аккомпанировать его необыкновенно
приятному голосу. Вообще, он был какой-то необыкновенно ладный
«орел». Он остался со своей семьей жить в доме прадеда, понемногу
торговал, у него была круподелка. Семья соблюдала еврей¬ ские
обычаи:*кошер, субботу, брис. Делали «хупу». Дед был несколько
вольнодумец, не отступая от еврейских тра¬ диций, он мог позволить себе
кое-какие «вольности». Когда
мой отец Зима, будучи мальчишкой, пристрастился к музыке и на
сэкономленные гроши купил себе скрипку, начал играть на ней на сеновале
дед Авраам категорически возражал, чтобы его внук был «клезмер» и
поломал в припадке гнева скрипку — дед Гирша выступил в защиту сына и
купил ему новую скрипку. У отца было четверо братьев и одна сестра самая младшая. Отец был старший. Затем шел Гдаля, Лева, Марк и Шмеря
и последняя Нехака. Из всех детей только Лева остался в местечке в доме
Гирше и там погиб вместе с семьей во время немецкой оккупации. Гдаля,
Марк и Шмеря, как только отец обосновался в Луганске, еще до 1914 года,
до первой мировой войны, переехали к отцу, который очень помогая и
опекал их. Отцу было 13 лет, после бармицвы когда он, можно сказать,

босоногим мальчишкой оставил местечко и поехал в Баку, где жила его
тетка, в поисках заработка. Тетка не очень гостеприимно встрелила
племянника, и спустя короткое время он уже служил «мальчишкой» в
какой-то лавке. Спустя некоторое время, подружившись с приказчиком,
который вел бухгалтерские книги, отец понемногу стал вникать и
осваивать счетные премудрости, проявив при этом явные способности и.
смекалку. Таким образом, уже не помню по какой причине, отец стал вести
бухгалтерию вместо ушедшего «учителя». В 15-16 лет ему немного
повысили заработок, он перестал голодать и купил '
новые ботинки. Очень много читал, занимался самообразо¬ ванием,
слушал музыку, концерты, покупая один билет с товарищем с тем, чтобы
один слушал первое отделение, а другой второе отделение концерта. Отец
вспоминал в те времена гастроли Шаляпина в Баку, когда многочисленную
толпу, жаждавшую услышать великого певца, прогоняли брон- спойтами.
Естественно, что такая жизни породила в нем вольнолюбие. Будучи чутким
ко всему новому, воспринял демократическое движение, которое только
возрождалось. Не знаю точно по какой причине,отец оставил Баку и пере¬
ехал на Украину в Донбасс, сначала в Ивановку, где работал на чугуннолитейном заводе, затем в Луганск. Здесь он некоторое время, в поисках
работы, помытарствовал, а затем устроился на работу приказчиком, а
позже и бух- галтером в торговый дом купца П гильдии Моисея
Семеновича Флейтмана. Будучи в Ивановке сблизился с рабочим
движением, познакомился там и подружился со слесарем Климом
Ворошило¬ вым, будущим героем гражданской войны и министром
обороны. М.С.Флейтман имел большой гастрономический магазин, имел
большие связи с торговыми фирмами, разъезжал для закупки товаров в
Астрахань, Ростов и другие рыбные города. Был небольшого роста, яркий
брюнет, красивый, очень подвижный, изворотливый, образован поеврейски, хотя прекрасно владел русским языком. В его отсутствие в
магазине оставалась
бабушка — Мария Григорьевна, необыкновенно приятная, милая блондинка,
добрая, покладистая, всеобщая любимица. У них было четыре сына и три
дочери. Старшей была моя мать — Роза, унаследовавшая от своей матери
необыкновенно белую кожу, серозеленые глаза и стройную небольшую
фигурку. Коль схожа внешне она была на бабушку и отличалась также ее
добротой и отзывчивостью, в то же время она была властна иногда
капризна и очень избалована. Положение старшей дочери и богатой

наследницы давало возможность ей уже в 16 лет кружить головы своим
сверстникам-гимназистам, да и людям постарше. Особой тяги к науке она
не испытывала, с грехом пополам доползла до последнего класса, так и не
закончив гимназии. Неудивительно, что появление молодого красивого
приказчика не могло не пройти для нее незаме- ченным, тем более, что в
сердце моего отца вспыхнуло большое чувство. Отец был очень красив:
высокий, широкоплечий, стройный, с прекрасными, волнистыми волосами
и живыми карими глазами. Вся его манера поведения дышала досто¬
инством, скромностью и какой-то врожденной элегантностью. Читал он
много, увлекался всем новым, был интересным собеседником, лихим
танцором, неутомимым рассказчиком. Всегда был окружен толпой друзей
и воздыхательниц. Как и все мужчины в его роду, наделен большой
физической
силой, выходил победителем в драках, хотя участвовал в них только в
целях самообороны. Будучи уже женихом моей мамы, прогуливаясь
однажды по главной улице Луганска, вдруг услышал нелестное замечание
по поводу фасона шляпки своей невесты. Он размахнулся V и ударил
пьяного «гоя». Тот упал и тут же скончался. Деду Моисею стоило
необыкновенных усилий замять это дело, заплатив большую взятку. С тех
пор отец дал себе слово никогда не поднимать руку ни на кого.
Вспыхнувшая между ними любовь привела к тому, что
двадцатиоднолетний отец сделал предложение шестнадцатилетней Розочке
и получил ее согласие. Это в какой-то степени был мезальянс, т.к. бедный,
приказчик не был парой богатой купеческой дочери, а дед Моисей
стремился расширить свое дело через более удачную женитьбу своей
дочери. Но он не знал свою дочь. Она объявила голодовку, устраивала
истерики и сказала, — что отравится, если ее не выдадут за Зиму. В дело
вме¬ шалась добрая Мария Григорьевна, а также сестры и братья мамы,
помогавшие передавать записочки и получавшие свои гривеники.
Индивидуальность отца, его ум, доброта, а также знание дела /в отсутствие
деда-Моисея он был первой рукой бабушки/ сделали свое дело — дед
Моисей дал согласие и свадьба состоялась в марте 1314 года. До этого
молодые поехали знакомиться в Петровичи к родным
отца. От Луганска до Рославля ехали поездом «кукушкой» с жесткими
сиденьями. Приезжали запыленные, усталые и грязные от дыма от
паровоза, попадавшего в окна. Тащились туда дня 2-З.Налирали желтые
соломенные корзинки и баульчики с домашней провизией: жареные куры,

вареные яйца, пирожки, булочки и пр. На больших станциях набирали
кипяток и с упоением пили чай в прикуску. Доехав до Рославля, последней
железной дороги, от которой нужно было добираться до Петровичей на
лошадях. Остановку делали на постоялом дворе, который содержала одна
из дочерей Абраама Ривка, вышедшая замуж за Гуревича. Постоялый двор,
т.е. гостиница того времени, да еще в таксам захолустье, представляла
собой прежде всего большое подворье, куда заезжали постояльцы со
своими скарбом и лошадьми. Тут же содержались и собственная лошадь и
корова хозяев, кудахтали куры, хрюкали свиньи, играли дети.
Разноголосый гомон, иногда плач детей и пьяные крики оглашали двор.
Изба была просторная, деревянный сруб, в большой комнате, «зале», был
большой стол, по обе стороны которого стояли скамейки. Такая большая
была кухня. Постояльцы обычно останавливались на день, а рано утром
или даже ночью, пока не взошло солнце, отправлялись в путь. Изредка
оставались ночевать, и тогда размещались все на полу. Бурная жизнь была
летом, зимой все замирало. Во второй хозяйской половине была общая
спальня для всей семьи и зала для вдяких парадных случаев, куда иногда
пускали ночевать особо почетных гостей, постелив на пол соломы или
душистого сена и пуховые подушки. Привлекательность и юность
«городской» барышни, т.е. моей мамы, обеспечили пребывание молодых в
этой зале. За ними из Петровичей был послан «делижанс» — скрипучая
телега с вялыми и сонными лошадьми, которыми управлял
профессиональный балагула дядя Бенца, своим громоподобным голосом
заставляющим проснуться лошадей и привести их в состояние безумной,
неудержимой резвости. По пути телегу сопровождали вездесущие
детишки, кричали «долгие лета», а получив несколько копеек, добавляли
«дулю вам за это». Маму встретили в семье отца подобострастно, старались
услужить богатой купеческой дочери и не ударить лицом в грязь.
Устраивались званные г обеды с приглашением всей местечковой знати, в
том числе равина и фельдшера Нафекалман, последний был одиозной
фигурой, пользовался непререкаемым авторитетом. Ротный фельдшер,
николаевских времен, свыше 65 лет, с висячими седыми усами,
обрюзгший, с осипшим густым басом и длинными,черными ногтями. С
помощью длинного черного ногтя на указательном пальце он с успехом
из¬ влекал инородные тела из уха, носа или горла, занозы
и прочее. Основным принципом его лечения были два метода сладкий чай
и сода. С властностью и уверенностью пол- г ководца он протягивал

вперед тот же указательный палец, вещал во всех случаях жизни:«Дайте
ему натрий бикарбонум или -«дайте ему сладкий чай.» Это была роскошь и
это помогало. После месячного пребывания в Петровичах в сопровождении
родителей отца и ближайших родственников молодые возвратились в
Луганск. Здесь была отпразднована роскошная свадьба в двухэтажном
особняке деда Моисея на Казанский улице. Была приглашена торговая
знать города, почтмейстер, градоначальник и другие. Дед Гирша поразил
всех своей красотой, чудесным голосом и изыскан¬ ностью манер. Таким
образом, незнатность происхождения жениха была компенсирована
личным обоянием его родителей Дочь получила довольно хорошее
приданное /но меньше обещанного, что являлось предметом постоянных
шуток отца/, и моложе перешли жить на улицу Ильинскую, где и родился в
1915 году мой брат Борис. Вскоре был куплен дом на улице Почтовой, и
мои родители переехали туда. Так прошло несколько лет, разразилась
революция. Дед Моисей потерял свое богатство, дети его разбрелись кто
куда, без специальности и без образования. Един- ственной более или
менее обеспеченной оказалась моя мать. К этому времени у нее в доме уже
жили четыре
папиных брата на полном пансионе. Отец участвовал в революции, принял
ее, а затем во время гражданской войны был секретарем у Ворошилова. В
одном из боев получил ранение руки саблей от белого вояки и шрам на
руке остался на всю жизнь. По окончании гражданки вернулся домой и
стал строить «новую» жизнь. Так как «дело» деда Моисея очень пострадало
от больше¬ виков, они открыли рыбную лавку, где в основном работала
моя бабушка Мария Григорьевна. Папа организовал и возглавил «общество
взаимного кредита» — банк, где был вначале только членом, а затем и
председателем. К тому же на паях со своим братом Далей тоже открыл
магазин, в в котором главная роль принадлежала дяде. В 1919 году
родилась я. Первые детские впечатления связаны с улицей Почтовой. Это
большой дом с прекрасной гостинной и хрустальной люстрой, две детские
— моя и брата, спальня родителей, кабинет папы и прочие службы. Помню
Юремо, мою фребиличку француженку. Языку меня учили с пяти лет.
Примерно с этого времени начали учить музыке. Пианино стояло в
гостинной. Я была очень способной, с хорошим музыкальным слухом.
Воспоминания более поздние ; связаны с учительницей музыки Изабеллой
Михайловной, дворянкой, очень красивой статной немолодой старой
девой, жившей в небольших, тесно заставленных ком-

натушках с сестрой, тоже старой девой. Она восхищалась ■ моими
способностями. Достопримечательностью ее квартиры была кукла
Петрушка в клоунском глянцевом колпаке, который во время ошибок при
игре ударял линейкой по пальцам. Это было обидно более, чем больно.
Помню маму молодую, воздушную, бело-розовую, постоянно занятую
приемом гостей и примеривающую новые платья. К этому времени начался
НЭП, дела шли неплохо, и мама снова окунулась в привычную для нее
обстановку. В доме была горничная, няня и кухарка. Воспоминания
детства рисуют мне тетю Рахиль, жившую с дядей Далей во второй
половине дома. У нее еще тогда не было детей, и она всю свою
нерастраченную любовь ма¬ теринства отдавала мне. Она была страстная
книголюбка, в оданенная блестящей памятью и фантазией. Она посвятила
меня в мир сказок и книг. Нередко я засыпала у нее на руках, слушая
какую-нибудь сказку или историю, и она осторожно переносила меня в
мою кроватку. Эта наша вза¬ имная любовь и привязанность затем прошла
через всю нашу жизнь, не смотря на мощные перемены, встряски,
расставания и встречи. Уже взрослой она мне всегда говорила: «И почему я
в тебя такой влюбленный,»- слова из оперетты «Свадьба в Малиновке». Ей
я как-нибудь посвящу отдельную главу. Мой отец не был «нэпманом» в
истинном значении этого слова. Им скорее был дядя Даня, человек с
коммерческой
жилкой, умеющий делать деньги и знакомый с торговыми махинациями.
Собственно, он способствовал процветанию г дела и обогащению. «Дело»
было не очень большим, средней руки. Папу больше интересовала его
работа в банке, об¬ ширный круг знакомств и связей, разъезды по стране
для более широких контактов. Он всюду быстро сходился с людьми и был
общим любимцем. Страна в это время переживала после¬ военную
разруху, период становления доставался ей тяжело. После смерти Ленина
начали возникать новые веяния в партии, искали виновных в
неосуществленных мечтах о внедрении НЭПа и ряде других
экономических просчетов. Наступила пора покончить с НЭПом и это
делалось с невероятным размахом и жестокостью. Папа с дядей Даней
были обложены огромным налогом, который они не в состоянии были
выплатить. Был конфискован дом на Почтовой, забраны все ценности из
дому, и этого оказалось мало. Единственное, что папа хотел сохранить и
припрятать, это пианино, которое он берег для меня, и он перевез его к
своему другу. Впослед- ствии это помогло избежать ему ссылки в Сибирь,
и я объясню почему. Когда папа оказался некредитоспособным, его и дядю

Даню арестовали и обвинили в экономическом саботаже, и дяде Дане дали
5 или 8 лет и сослали сразу в Сибирь, а затем на Дальний Восток, где он
заболел цынгой и спустя несколько лет вернулся оттуда еле живой. Папе
кроме экономического саботажа инкриминировали укрытие пианино, т.е. выделили
еще одно дело, и он поэтому задергался на пересылке в тюрьме на
Холодной горе в Харькове. Это спасло его от этапа. Благодаря красивому
почерку и умению сходиться с людьми, он сразу начал работать писарем в
тюремной канцелярии. Дело о пианино было закрыто, т.к. оно было
возвращено , и по прошествии пары лет отца вы- путсили. Я помню себя
маленькой 6-7 лет, когда мы вместе с мамой приезжали к нему на
свидания, и я незаметно передала записку папе от мамы. Меня не
обыскивали. К этому времени мы жили с братом и мамой в Луганске в
маленькой двухкомнатной квартирке без всяких удобств, без прислуги и с
очень ограниченными средствами к существованию. К моменту
освобожде¬ ния отца, примерно в 1928 году, родители приняли решение
переехать в Харьков. В тюрьме папа встретился со своим другом времен
гражданской войны, который работал там вольнонаемным и получил
назначение возглавить строительс- тво на Павловом поле в ^рькове. Звали
его Михаил Михайлович Дубинин. Не знаю, почему я запомнила его имя.
Очевидно, потому что в мою детскую головку врезалось чувство бла¬
годарности к этому человеку, рискнувшему помочь бывшему
заключенному-лишенцу. К этому времени отец стал терять 7 слух, и это
являлось большим ударом для него. В ту пору Павлово поле,
расположенное через овраг за нынешним парком
им.Горького, представляло небольшую рощу, расположенную на
возвышенности. Трамваи ходили только до Сокольников, а там нужно
было добираться пешком не менее двух кило¬ метров либо через парк,
либо несколько окольным путем по проселочной дороге. По дороге лежал
глубокий овраг, в весенние дни заполнявшийся талой водой, и тогда до¬
бираться приходилось через Павловку, совсем кружным путем. На
возвышенности стоял одинокий деревянный барак, будующее здание
конторы строительства, где папе была выделена % комната. Я была уже во
втором классе. Небольшая рыжая девочка с торчащими косичками,
которые постоянно дергали мальчишки, и дразнили обидными словами рыжий, красный, черт опасный. Одета я была плохо, большие
мальчишеские ботинки, облепленные грязью /шла долго пешком/, какое-то

платьице и старое пальтишко выделяло меня из общей среды городских,
ухоженных детей своей бедностью и неухоженносьтю. Это порождало во
мне комплексы, замкнутость и чувство неполноценности. Но по природе я
была очень общительна , *■ ч , и способна. Училась я лучше других,
помогала отстающим, разрешала списывать контрольные и поневоле
заслуживала к себе уважение. Однако, близости со школьными
товарищами в ту пору у меня не было, я вечно торопилась домой, чтобы
успеть засветло. В моей детской памяти четко запечатлелись два, можно
сказать, трагических эпизода. Один из них,
когда весной в половодье я возвращалась домой /мне было лет 10/ и, дойдя
до оврага, увидела его наполненным талой водой, путь домой мне был
отрезан, смеркалось, другого пути я не знала тогда. Я горько рыдала однаодинешенька, рассчитывать встретить кого-нибудь в этом месте было
нелепо. Но Бог или случай послал мне какого-то солдата, который,с трудом
разобрав мое горе, взялся проводить меня и привел меня домой уже
вечером через Павловку. Когда отчаявшиеся родители потеряли всякую
надежду увидеть меня. Второй раз это было зимой, и когда я подходила к
злополучному оврагу, поднялась метель, занесло дорогу снегом, я сбилась
с пути, но почему-то не расстеря^ась. * Начитавшись Майн Рида и Купера,
Джека Лондона, я устроилась в небольшом снежном углублении, нашла
какую-то длинную полку, водрузила на ней портфель в надежде, что его
кто увидит издалека. Папа, встревоженный метелью, с еще одним рабочим
пустились в поиски мне навстречу и действительно А, заметили издали
черную точку — мой портфель и обнаружили меня уже полузамерзшую.
После этого я долго ходила в «героях», хотя пальцы моих ног были слегка
отморожены. Брат мой Борис учился тогда в 6-7 классе тоже в центре
Харькова на улице Сумской в аристократической 62 школе, он был на 5 лет
старшё меня, между нами никогда не было особенной близости. Думаю,
что в ту пору он не менее
меня страдал от своих грязных огромных башмаков и большой
крючковатой палки, с которой он не расставался по пути домой. Папа
очень быстро освоился с новой работой, его живой ум и организаторские
способности помогли ему выделиться. Он много читал, занимался
самообразованием. Отсутствие слуха компенсировалось его большой
любовью к людям, желанием всег¬ да помочь им, выслушать,
посоветовать. Я не помню случая в его жизни, когда бы он сказал о
человеке что-то скверное. Иногда, столкнувшись с грубостью, тяжелым

поступком или не¬ справедливостью, он старался найти
причину,заставившую че¬ ловека поступить так или иначе, находил ему
понимание и оп¬ равдания и искал пути для того, чтобы исправить его
ошибку. У него было много терпения. Поэтому люди тянулись к нему,
отвечали ему любовью, и никому не было трудно наклониться к его уху и
повторить погромче неуслышанное. На совещаниях /а они очень входили в
моду/ ему либо его начальник, либо кто-либо другой писали краткие
записочки, держа в курсе дела происходящего. Совершенных слуховых
аппаратов тогда не было. Многим позже, после Великой Отечественной
Войны, когда многие из его бывших рабочих вернулись из Германии, то
почти каждый привез своему «бате» слуховой аппарат. У нас их скопилось
огромное 'множество, но отец почти ими не пользовался. В по¬ следние
года он иногда прибегал к слуховым очкам / на полу¬ проводниках/ ,
предпочитая понимать собеседника по губам
или, поймав хоть одно слово, абсолютно точно и безошибочно •»
догадаться, о чем идет речь. Я всю свою жизнь схранила любовь и
преклонение перед отцом своим. Светлая память ему. В борьбе за жизнь,
испытывая трудности, ощущая иногда нехватку даже в еде, в бурном
потоке общественно-политических изменений страны /индустриализация,
коллективизация/ прошло несколько лет. В ту пору нагнетался слепой
патриотизм, преданность партии и Сталину, забвение личных интересов в
пользу об¬ щественных и т.д. и пр. Был поднят на щит подвиг Павлика
Морозова, практически предавшего и убившего своего отца. Среди нас,
пионеров, это имя возводилось в ранг святых и убеждало в правильности
избранного пути. Надо мной еще до¬ влело воспитание, что отец был
«нэпман», был репрессирован и лишен права голоса. Это порождало во мне
страх вины, и я присоединялась к общему хвалебному хору. Безусловно в
то время я, да и не только я, а люди, умудренные жизненным опытом, не в
силах были разобраться в происходящем, не получали и не имели другой
информации кроме официальной. Боясь осту- питься и стать жертвой,
плыли по течению и строили «светлое будующее». Газеты сообщали об
успехах промышленности, сель¬ ского хозяйства, никто не говорил о
голоде в Поволжье и на Украине, унесшем много жизней. Никто не
сообщал о варварстве коллективизации. Знали мы о достижениях выплавки
стали, до¬ бычи угля, высоких урожаях, строительстве Беломорканала,
Днепрогэс и пр. Еда была самая необходимая. Масла не было, сахара,
иногда белого хлеба, нет, мясо ограничено. Карточная

система. Молодое поколение не знает очевидно что это. На каждую семью
полагался месячный талон с минимальным перечнем продуктов, которых
не хватало на месяц. Сейчас трудно припомнить будни, ибо в детстве под
прикрытием и опекой родителей многое освещено другим светом. В начале
тридцатых годов отец получил назначение на строительство Военведа /
военного ведомства/ постройку аэродрома и военного городка в поселке
Рогань возле Харькова. Это было значительно дальше, чем И. поле. От
школы после трамвая я должна была садиться на рабочий /дачный/ поезд,
который примерно через час и более доставлял меня домой. Лет мне было
11-12. От станции я должна была пройти еще расстояние примерно 1,5
километра. Тогда еще поселка военного не существовало, и мы получили
квартиру, т.е. ком¬ нату, в бараке в поселке Рогань. Крыша барака была
покрыта толью, сам он был деревянный и прозрачный с одним окном. В
центре комнаты стояла «буржуйка», которая отапливалась дровами. К утру
комната охлаждалась и в ней замерзала вода. Дрова мы добывали
воровоким способом. Поздно вечером папа отправлялся на станцию, где
обычно можно было найти большие замерзшие бревна, и тащил их на себе.
Я обычно сопровождала его, т.к. он плохо слышал, а я была его «ушами» на
случай, если нас кто-то заметит. Мама оставалась дома, т.к. оставить меня
дома одну они не решались. Кроме того папа очень обе¬ регал маму от
всяких нагрузок. Приволокнув огоромное бревно,
папа принимался пилить его, а затем рубить дрова. Все это потом
заносилось и загружалось в нашу, единственную комнату, ибо оставить
снаружи было рисковано, утром не найти ничего. Естественно, ни о каких
удобствах не было речи. Туалет был на улице в виде деревянной будки и
выгребной ямы. Чаще всего без двери /ее снимали на дрова/. Зимой все
смерзалось, обра¬ зовывались пирамиды, поэтому многие справляли нужду
около будки; когда все расстаивало, зловоние распространялось по¬ всюду.
Было полно зеленых жирных мух. Баня была в приспособленном
помещении — раз в неделю для мужчин и раз в неделю для женщин, т.е.
практически два раза в месяц. Но мы туда не ходили. Затапливали нашу
буржуйку, нагревалй ведро воды для всех, наливали в маленький тазик и
мылись. Мыло тоже было дерущее , в основном стиральное, вонючее. С
водой тоже были проблемы, водопровода не было, воду доставали из
колодца на веревке. Это был непосильный и непривычный труд. Поэтому
папа до работы приносил два ведра воды, которых должно хватить на весь
день, на все нужды. Помню пожар. Ночью загорелся соседний барак, и
огонь пе¬ рекинулся на наш. Это было зимой. Мама лихорадочно бросала

вещи в огромный сундук, где хранился наш весь скарб, и в первую очередь
бросила туда чернильницу с чернилами. Я уже не помню все подробности
этой кошмарной ночи, помню лишь бушующее, обжигающее пламя, крики
и плач детей и женщин,
крики мужчин, когда ведрами с водой тушили пожар. Сгорело все. Наутро
нас поселили в новую квартиру, уже отстроенную в поселке военведа; она
еще была сырая, холодная, но тоже крыша над головой. Дом был
каменный, двухэтажный, было две комнаты и кухня и голые четыре стены.
Для нас все равно это выглядело роскошью. Дали нам железные кровати с
соломенными матрацами и солдатское одеяло, кое-что из утвари.
Начиналась новая жизнь в третий раз. К этому времени мой брат Борис
ушел из дому, ему было лет 15. Тогда входили в моду фЗУ, готовившие
квалифицированный рабочий класс. Рядом с нами началось строительство
Харьковского тр. завода, куда он и пошел работать и учиться в ФЗУ.
Получил общежитие. Для него это был выход. Он был заражен
коммунистическими идеями, был активным комсомольцем. В знак
протеста против врагов народа, Зиновьева, Каменева и пр., поменял свое
отчество Зиновьевич на Захарович, и так осталось навсегда. Таким образом
отчество у нас с ним было разное. Папа отнесся к этому философски, хотя,
мне кажется, это задело его. У брата были явные способ¬ ности, он был
живой, остроумный, печатался в многотиражке Х.Т.З. И неудивительно,
что он был избран делегатом на съезд комсомола Украины и торжественно
сфотографировался с Косиором, Чубарем и Постышевым, печальная
судьба которых известна. Он иногда приезжал домой, мама давала ему с
собой еду, деньги, обстирывала его и т.д. Но он все больше отдалялся от
семьи, *
жил своей кипучей комсомольской жизнью. В раннем детстве помню
несколько эпизодов, характеризующих его. У меня с ним особенной
дружбы никогда не было. Он был страшный фантазер. Помню такой
случай. Мы с ним оба были огненно-рыжими. В семье не было рыжих
никого: мама блондинка, папа шатен. И вот од¬ нажды он таинственно
подзывает меня /мне было лет 5, а ему 10/ и говорит, что мы подкидыши,
не родные дети, и поэтому мы рыжие, не похожи ни на маму, ни на папу.
Я, конечно, страшно разревелась. И когда пришла мама и хотела выяснить
причину моего плача, я отказалась разговаривать с ней, сказав: «Ты не моя
мама, и я не хочу с тобой говорить. «Борис, конечно, получил от мамы
соответствующую трепку. Вообще она лупила его /а я в это время плакала,

жалея его/ и, видимо, это по¬ служило причиной его охлаждения и даже
озлобления. В другой раз он сделал следующую насмешку надо мной. В то
время по книжкам выдавали конфеты, по форме и по виду похожие на
обычную фасоль. Он очень любил сладкое. Взял свою и мою порции,
положил взамен в сахарницу обычную фасоль. Обнаружив обман и зная,
чьих рук это дело, я взревела. Так же однажды он мне подсунул маслины
вместо сушеных слив. Мама всю свою любовь перенесла на меня и давала
ее всю свою и мою жизнь. Не знаю, как складывались отношения сына с
отцом. Борис в 17-18 лет по¬ дтупил на заочный факультет института
журналистики. Читал он очень много, запоем. Все время просиживал в
знаменитой
«г библиотеке «Короленко». К этому времени папу перевели на
строительство тракторного, а затем станкозавода. Нам дали очень
приличную, сначала двух, а затем трехкомнатную, квар- тиру с ванной и
санузлом. Папа получил новую должность — директор деревообделочного
комбината. Это было большой удачей, т.к. он был беспартийным.
Повысили зарплату,и мы начали понемногу выходить из нищеты. Я
поступила в школу- десятилетку, общеобразовательную, на Х.Т.З. А
одновременно в музыкальную школу. Пианино дома еще не было, и уроки
я выполняла в школе. Я вынуждена отступить и описать наше пре¬
бывание в Шостке, куда мы уехали после поселка Рогань. В 32-33 годах на
Украине разразился страшный голод, и папа воспользовался предложением
поехать работать в Шостку. Это небольшой провинциальный городок,
расположенный в гуще черниговского леса, был уже тогда знаменит своей
фабрикой кинопленки, которая функционирует и по сей день, значительно
переоборудованная и усовершенствованная и снабжающая по¬ давляющее
большинство киностудий пленкой. Большая часть на¬ селения городка
работала на этой фабрике, многие занимались ремеслами. Кроме того был
еще химический завод азотистых удобрений. Люди, работающие там, через
некоторое время ста¬ новились желтого цвета, даже одежда их
приобретала желтый оттенок. И члены семьи, не работающие там, тоже
желтели. Производство было вредное. Видимо, техника безопасности была
недостаточная. Но платили там относительно хорошо, они полу- чали
льготное питание и отпуска. Живописный зеленый городок с притоком
Десны. Спокойные, милые люди и много разной еды. Нас поселили в
частном доме, вторую половину которого за¬ нимали хозяева, он — бывший
белогвардеец, об этом рассказы¬ вали топотом. Был красив, с четкой

военной выправкой. Ис¬ ходя из моих тогдашних представлений о
белогвардейцах, мне казалось, что он вот-вот выстрелит и, вообще,
перестреляет нас всех. Но он был очень доброжелателен, а хозяйка очень
гостеприимна и хлебосольна. В первый же день нашего приезда они они
приготовили роскошный стол, где стояли дымящийся картофель, сало,
домашняя колбаса, всякие соленья и особенно соленые кочаны капусты и
моченые яблоки. Было масло /крес¬ тьянское/, творог и прочее. Для нас это
были немыслимые де¬ ликатесы. Они и впредь подкармливали нас. Дом
был окружен большим фруктовым садом, которым мы могли пользоваться
без ограничений. Я тут впервые близко приобщилась к природе, увидев как
расцветают, спеют, а затем зрелые плоды падают на землю. Были кусты
смородины, черной, белой и красной. Цвели роскошные пионы, кусты
шиповника и сирень. Мы немножко отъелись. Еще одно яркое
воспоминание детства о красоте природы, именно связанное с Шосткой.
Летом нас, пионеров, вывозили в пионерский лагерь, расположенный в
изумительных черниговских лесах. В основном это был хвойный лес,
иногда смешанный!
Я как сейчас помню высоченные сосны, их качающиеся верхушки с
таинственным и загадочным шумом-шопотом, густой смолистый запах,
нагретый солнцем, либо тонкий и легкий ночью и особенно ранним утром.
Мы жили в обычных полотняных походных палатках, ходили в пионерской
форме и галстуке, утром и вечером выстраи- вались на линейку, отдавали
рапорт, пели песни, маршировали, жгли костры, ходили на экскурсии,
купались в необыкновенно чистой и прозрачной речушке, собирали ягоды.
Их было огромное множество и самых разных. Особенно привлекала меня
душистая земляника. Утром будил нас горн, мы быстро вставали и бежали
босиком по росистой траве и прошлогодней хвое — бежали к речушке
умываться, а затем под звуки барабана и горна делать зарядку. Не помню,
чем кормили, однако картошку, печеную в костре, не забыла вместе с
пионерской песней: Ах, ты милая картошка, тошка, Пионеров идеал, Кто
не знает наслажденья, денья, Тот картошки не едал. В этом была своя
романтика, перекликающаяся с героями Майн Рида, Купера, героикой
гражданской войны, чем мы были начинены более, чем достаточно. А моя
впечатлительная натура являла благоприятную почву для восприятия
окружающей красоты леса. Утром, просыпаясь рано, когда туман еще
полностью не рассе¬ ялся и сквозь него проникали косые лучи солнца,
превращая

росу в сверкающие алмазы и освещая золотистые стволы сосен. Я с
затаенным дыханием замирала от этой красоты. Лишь намного позже,
когда я увидела шишкинский лес, я сумела по достоин¬ ству оценить этого
великого художника и принять его искус¬ ство, как очень близкое мне.
Здесь я поступила в 4 или 5 класс, и положение мое резко изменилось. Вопервых, я приехала из большого города, во-вторых, несомненно, по своему
развитию и знаниям, опережала своих одноклассников. Здесь меньше
обращали внимание на внешний вид, и я заняла определенно
привилегированную позицию. Читала по-прежнему много, появились
более близкие друзья и среди них мальчики. Помню, один из них, не
получив от меня вза¬ имности, избил меня по дороге домой. Другой -же,
высокий, горбоносый и длинноногий, но умный мальчик,хороший ученик,
был избра предметом моего воздыхания. Он ходил в перешитой шинели и в
буденовке. Мне почему-то казалось, что я могу пользоваться вниманием
только у некрасивых мальчиков, будучи некрасивой сама. Как глубоко я
страдала от этого, и как эти комплексы и впоследствии не раз портили мне
жизнь. Я тайком читала Мопассана и еще какие-то бульварные романы,
остро переживала любовные ситуации героев. Много читала
приключенческой ли¬ тературы. Никто не руководил мною. Брат мой
остался в Харь- кове в ФЗУ, жил в общежитии. Папа работал в какой-то
стро¬ ительной конторе, и вскоре он получил казенную квартиру в
бараке, но значительно лучшем, чем в на Павловом поле или Рогани. Мама,
стараясь помочь папе, начала давать домашние обеды для сотрудников, но
вскоре прогорела, и папа сказал, что лучше он будет кушать ее пироги, чем
хлеб. Иногда они устраивали семейные вечера, ходили в гости и
приглашали к себе. Среди большого количества сестер и братьев мамы
была сестра Аня, особенно любимая мамой. Она была очень красивой. Я и
сейчас помню ее изумительные бархатные карие глаза, тонкие черты лица,
поразительно нежную кожу с лихорадочным румянцем и светлые
пепельные волосы. Изящная фигурка — студентка. Она была награждена
незаурядным интеллектом, была тонкой и изысканной натурой,
начитанной и знающей музыку. Судьба ее сложилась довольно трагично.
Среди сонма поклон- 8 ников ее сердце покорил Анатолий Колтунов,
происходивший из богатой аристократической еврейской семьи в Киеве.
Бу¬ дучи единственным сыном /были еще две сестры, впоследствии
ставшие профессорами/, был достаточно избалован. От природы был
красив, голубоглаз, высок. Начитан, легок в обращении с людьми,
остроумен, играл на пианино. Но еще больше в карты, это была его страсть

и профессия; естественно, что он скрывал это. Законченного образования у
него не было, хотя был до¬ статочно образован. На работе он долго не
удерживался, все время у него были растраты. Он скрывался от правосудия
и часто менял жительство. Он был настоящий картежный аферист.
Однако, даже теперь вспоминая мое впечатление о нем, впе¬ чатление
любознательного ребенка 12-14 лет, я не могу от- делаться от впечатления
власти его над людьми. Он был со¬ вершенно потрясающий рассказчик,
буквально завораживал и очаровывал всем, о чем он рссказывал, будь то
случай из жизни или литературные произведения. Он читал с упоением
Лермон¬ това, Блока, Тютчева, Фета, Пушкина, особенно «Русских жен¬
щин» Некрасова, и других, и пере'до мной открывался новый, неведомый и
заманчивый мир. И, не зная или еще не понимая * всей сути его сложной и
необычной натуры, я подпала под оча¬ рование его личности, светлой,
яркой, авантюристической! Если бы тогда я сумела бы понимать и
осмысливать больше и вникать в суть его натуры, возможно, влияние ег*о
на меня было бы еще больше, и я бы могла понять Аню. Но встречи наши
были эпизодическими, и я больше знала его по рассказам. Поэтому
неудивительно, что тетя Аня, будучи натурой романтическрй, пленилась
молодым повесой и вопреки советам окружающих и родственников вышла
за него замуж. Расплата не замедлила наступить. Расстратив очередной раз
казенные деньги, он вынужден был бежать и изменить место жительства из
Переяславля в Таращу. Молодая жена с маленьким сыном осталась одна
без средств к существованию. Добрые люди жалели ее и помогали ей.
Спустя Какое-то время он сообщил о себе и забрал ее с ребенком. Это
повторялось не однажды. К тому же он много пил, у него
было много разных любовных связей. В результате такой тяжелой жизни,
вечного недоедания и неустройства тетя Аня заболела туберкулезом
легких. В ту пору это заболевание считалось почти смертельным
приговором. Все лечение сводилось к об¬ щеукрепляющему усиленному
питанию, курортному лечению. На- чали применять пневмоторакс . Среди
курортов наибольшей по¬ пулярностью пользовалась Ялта, вся
заплеванная чахоточными плевками. Когда мама узнала об этом /а мы к
этому времени жили в Шостке/, она начала предпринимать героические
усилия для поездки в *Ялту. К этому времени у дяди Толи случился
большой карточный выигрыш, и все деньги он отдал для поездки в Ялту.
Он очень любил Аню, я бы сказала, какой-то спасти¬ ческой любовью. Он
был склонен к самопожертвованию, в то же время своими поступками мог

убить ее и несомненно спо¬ собствовал болезни и смерти. Летнее время
мама пробыла с Аней в Ялте, болезнь, казалось, немного отступила, но
когда она снова вернулась к себе в неустроенную, полуголодную, а главное
очень беспокойную жизнь, болезнь обострилась, при¬ няла скоротечную
форму и она погибла. Мама, приехав с похорон, привезла ее сына 9-10 лет,
т.к. отец его был неустроен. Потом его забрали тетки со стороны отца. В
доме появился беленький, прозрачный мальчик с огромными голубыми
глазами, в которых застыл то ли испуг, то ли вопрос. Он был скорее похож
на девочку, очень чуткий, впечатлительный, болезненный, какой-то
светящийся, умный и добрый. Вспоминая его, вспоминаю Надсона:
СТИХИ О МАТЕРИ. Надсон Тяжелое детство мне пало на долю: Из
прихоти взятый чужою семьей, По темным углам я наплакался вволю,
Изведав всю тяжесть подачки людской. Меня окружало довольство,
Лишений не знал я, Но в темноте ночи безотрадных молений Никто над
кроваткой моей не шептал. Я рос одиноким и чутким ребенком /далее не
помню/ Ночь, в комнате душно,^сквозь шторы струится Таинственный
свет серебристой луны, Я глубже стараюсь в подушки зарыться, Но сны,
эти сны... Чу... Слышится шорох... Ах, милая мама, ты снова пришла.
Какие же сны из далекого рая Ты бедному сыну с собой принесла? Далее
не помню, что-то очень томительное, грустное и безыс¬ ходное. Если не
ошибаюсь, то впервые эти стихи я в детстве . услышала от Анатолия
Колтунова. Может быть поэтому они у меня ассоциировались с Целиком.
Будучи уже более взрослой, я разыскала томик Надсона, что -было крайне
нелегко, и он пробудил в моей душе большое созвучие. /продолжение
Надсона/: И стали слетать ко мне дивные грезы, И стали мне тихие речи
шептать, И тихие слезы, безвинные слезы С ресниц моих тихо крылами
свевать. Спустя много лет, уже после воины, мы случайно всретились
снова и периодически встречались далее, почувствовав большую духовную
близость. Чтобы не возвращаться более к этому, вкрадце сообщу о его
судьбе. Какое-то время Лелик /Лев Анатольевич Колтунов/ жил
попеременно у своих теток в Киеве, был окружен заботой и вниманием.
Учился хорошо. Отец Анатолий все больше погрязал в своем пороке и
неоднократно сидел в тюрьме. Не¬ задолго до войны он женился на
простой женщине с дочкой,
равной по возрасту Лелику. Женщина была добрая, жалостливая, не делала
различия между Леликом и дочерью и всячески, как могла,помогала ему и

его беспутевому отцу. Когда Лелику ис¬ полнилось 15-16 лет, он поступил
юнгой на корабль /они жили к тому времени во Владивостоке/ и три года
плавал во всех морях и океанах, где и застала его война. После окончания
войны он вернулся в Ленинград, разыскал своих теток там и поступил
учиться в Флотский пединститут. К тому времени отец окончательно
спился, к тому же заболел раком горла, и Лелику приходилось заботиться о
нем материально до самой его смерти. Он устраивал ему дикие пьяные
дебоши, требовал невозможного, деградировал физически и морально,
пока не умер. Лелик подрабатывал уроками и в обществе «Знание». Он
успешно закончил институт и защитил кандидатскую диссертацию. Там же
он познакомился со студенткой, своей будующей женой, протсой, но очень
ду¬ шевной русской девушкой. Впоследствии она родила ему дочь Аню и
сына Толю. После защиты диссертации он не смог получить места в Риге
по известным причинам, тем более, что не было протекции. Он подал
документы на конкурс в Уссурийский се¬ льскохозяйственный институт и,
получив там кафедру, переехал туда с семьей. В это время он пару раз р
семьей бывал у нас в Харькове и оставил самое теплое впечатление. Спустя
еще много лет, узнав из моих очень редких писем, что я уезжаю, и поняв,
что это в Израиль /в целях конспирации я не писала,
куда/, он не побоялся приехать из далекого Уссурийска по¬ прощаться со
мной и его любимой тетей Розой, что не сделал даже мой родной брат.
Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Жизнь наша в Шостке текла по
заведенному руслу, не откладывая особых впечатлений на мою детскую
душу. Однако, здесь уже у меня начали пробуждаться свои интересы и
осо¬ бенности характера и мышления. Общественные бури и катак¬
лизмы, происходившие в стране, мало коснулись нас. Мы знали лишь об
успехах коллективизациии, разгроме врагов народа, кулачества.
Прогремевшие процессы промпартии вселяли надежду, что с врагами
покончено, в силу коммунистического строя и политики партии. Второй
стороны, темной и изуверской, этой политики никто не знал, а если и знал,
то бояглся под страхом смерти говорить о ней. Информация была
односторонняя, началось уже славословие, все были единогласно «за» и
закрывали глаза на происходящее. Сейчас, спустя более 50 лет, когда стали
известны чудовищные преступления против народа в целом и его лучшей
партийной и военной верхушки , диву даешся мно- готерпению и
многостраданию народа. Воистину, молодое поколение изучающее в
будующем неискаженную историю советской России, будет удивляться и
поражаться всему пережитому народом и не найдет аналогов в истории ни

Древнего Рима времен Маки- авелли, ни испанской инквизиции герцога
Альбы и прочих времен и государств по изощренности иезуитской
политики. Но об этом
подробнее ниже. Итак, папа продолжал работать в своей строительной
конторе, Мы не испытывали голод и, казалось, приспособились к новой
жизни. К этому времени папа взял к нам свою младшую сестру НехамуНину, закончившую Ржевский медицинский тех- никум, и поселил у нас.
Это была молодая, здоровая, крепкая, как все Ясманны, девушка лет 18,
хохотушка и довольно огра¬ ниченная, но с крестьянским практическим
умом. Через короткое время она познакомилась с Соломоном
Виноградовым, работающим вместе с папой. Ему тогда было года 23, и он
мне казался очень взрослым. Несомненно, это была личность. У него не
было образования, возможно семилетка, но он был очень живой,
остроумий, иногда грубоватый, что придавало его шуткам особую
пикантность. Внешне он был приятен, в очках /тогда это было признаком
интеллигенции — «А еще в очках!1"/, подвижен, на¬ чинен
коммунистическими идеями, человек, так сказать, передовой. Естественно,
он произвел неотразимое впечатление на Нехаму, и они вскоре
поженились* и переехали на другую квартиру. У Соломона было еще три
брата и две сестры. Они рано лишились матери и поэтому рано стали
заботиться сами о себе. Яков, старший, вначале был партработником, затем
работал в ОГПУ и во время войны вместе с сестрой Лизой погиб в Киеве в
Бабьем • Яру. Евсей — красавец — был летчиком, и младший Володя Вольдемар — учился в том же летном училище. Ему было лет 16-17, а мне
13-14. Это был красивый мальчик-юноша с ку¬ кольным лицом, но
небольшого роста. Не знаю, чем я возбудила его любовь к себе, однако во
время его каникул он посвящал мне много внимания и первый поцелуй в
моей жизни был его. Как я помню, он был очень настойчив /очевидно,
сексуален/, проявлял свои мужские качества. У меня он почему-то не
вызвал ответной реакции. Хотя форма воспитанника военно-летного
училища очень возвышала его среди сверстников. Свою любовь ко мне он
сохранил на всю жизнь. Спустя несколько лет, когда мне было уже лет 18,
он мне сделал официальное предложение. К этому времени он был уже
лейтенантом, но вырос ненамного! Уже будучи женатым и даже имея
детей, с которыми он меня познакомил, он всегда и всем говорил, что я
единственная и настоящая любовь его. Женился он на армейской
телефонистке, уехал с ней в Персию. Она родила ему трех детей, двух

сыновей и дочь. После войны, дослужившись до чина подполковника, он
приехал в Харьков. Я очень много помогла ему и его детям. Старшему
Валерию помогла поступить в Юридический институт. Младшую Валечку
устроила к себе на работу медсестрой. С женой его Шурой были очень
ровные и хорошие отношения, хотя она и знала о его любви ко мне. По
приезде в Харьков он очень болел, и я сделала все, чтобы поставить его на
ноги. До самого моего отъезда в Израиль у нас сохранились теплые
отношения.
В Шостке мы прожили 2-3 года. Здесь я повзрослела, у меня появились
первые признаки полового созревания, что очень меня испугало; из
литературы я знала об этом, но мама меня не подготовила. И помню свой
первый испуг и в то же время какое-то чувство ответственности перед
самой собой и приобщенности к какому-то таинству. Я почувствовала, что
я уже не та что раньше, мне кажется, что еще больше замк¬ нулась в себе,
искала ответа в море книг, которые читала. Очень страдала отттого, что
казалась сама себе очень некрасивой рыжая, с веснушками и торчащими
косичками. Я носила только длинный рукав. Мне казалось, что право на
короткий имеют только обладательницы красивых, полных и белых рук.
Вернулись мы в Харьков примерно в 1935 году прямо на строительство
Харьковского тракторонго завода. Мне хо¬ чется только отметить, как мы
ехали из Шостки. Естественно, что были паровозы, мы приезжали
задымленные и запыленные. Вагоны были жестокие, с сидячими местами,
и только верхняя третья полка для лежания. Тут же были чемоданы, тюки,
мешки и прочее. А у нас к тому же были собачки — шпицы Лорик и Фриц-и
скрипка. Соломон и Нехама ехали с нами, и мы произ¬ водили впечатление
бродячих артистов. Пару слов о скрипке, что до сих пор не дает мне покоя.
Эту скрипку после революции купил мой дедушка Гирша для папы у
разорившегося польского У помещика, который в свое время купил ее в
Варшаве у богатого
мецената. Внутри на деке была наклейка по латыни Незадолго до отъезда
из России я возила эту скрипку в московскую Консерваторию, но там не
признали ее подлинность, и я перед отъездом сдала ее в ко¬ миссионный
магазин. Не прощаю себе, почему не взяла ее с торного завода. Папа был
назначен директором стройкомбината /беспартийный глухой/. По
окончании строительства тракторного Началась новая жизнь. Иногда мне
не хочется вести повествование строго хронологически, хочется
перескочить через десяток лет и от¬ разить наиболее важное и

существенное, что отложило отпечаток в жизни и повлияло на ход
событий. Однако, в дальнейшем, по мере изложения выкристаллизуется
самое необходимое и пер¬ востепенное. Итак, в школе, где я училась, были
мальчики и девочки. Ибо в те годи началось раздельное обучение, которое
вскоре было прекращено. В основном были мальчики, лишь 5-6 девочек.
Среди них я выделялась энергией, живостью, у меня были мальчишеские
замашки и организаторские способности. Я могла легко «сорвать» урок,
увлекая всех за собой в кино; выкинуть какую-либо штуку, например, во
время урока немецкого языка раскрыть зонтик и сидеть под ним, объясняя
что так собой,просто сунув ее в общий багаж. В Харькове мы сразу
получили квартиру на пос. трак¬ завода он полуучил орден «Знак Почета».
Я пошла в 7 класс.
я лучше воспринимаю. Разложить свой завтрак и невозмутимо . ч> на
вопрос учителя «что ты делаешь?» ответить: «Разве вы не видите — кушаю!»
Я не была первой ученицей, но училась хорошо, особенно. по
гуманитарным наукам. Мои сочинения по литера¬ туре были образцом и
хранились в районо. По математике мне 1» всегда решали задачи
мальчишки, а чертежи делали тоже они. Однажды за сорванный урок меня
чуть не исключили из школы, но спас меня учитель литературы и завуч,
которые ценили во мне избыток энергии и мои сценические способности. К
этому времени у меня уже появился голос, я продолжала музицировать на
фортепиано, увлекалась самодеятельностью и в драмкружке. Короче, была
школьной знаменитостью. И уже появилась какая-то независимость и
немного убавилось комплексов. Мальчики не обходили меня вниманием, и,
в общем-то, я всегда была в маль¬ чишеской среде. Инициатором всяких
шалостей и проделок. Я стала больше заботиться о своей внешности,
подкрашивала брови и ресницы, мои рьжие, толстенные косы были чудо и
пламенели на голове. Я стала «выводить» веснушки, и кожа приобрела
необыкновенный молочный розовый цвет. Фигура всегда была очень
изящна, красивые ноги и бедра. Вместе с моей живостью это производило
впечатление на моих сверстников. Кроме того, музыка, пение, литература и
спорт. Я вспоминаю мой первый опыт окраски бровей в парик- махерской.
Их покрасили в интенсивно черный цвет, они оказались
очень широкими /закрасили даже пушок/. Я когда себя увидала в зеркале,
то просто испугалась. А папа, увидев меня, при- * казал: «Немедленно
сбрить этот ужас!» Я неделю не выходила из дома. Когда я была в восьмом
классе, к нам на постоянное жительство для продолжения учебы /т.е. до 10

класса вклю- чительно/ приехала моя двоюродная сестра Сарра. Ее
родители дядя Лева /родной брат папы/ и тетя Сима, жили в отцовском
доме в местечке Петровичи. У них был еще сын Абраша /погибший потом
на фронте/ и маленький Гиршеле. Местечко было маленькое, еврейское /из
него вышел знаменитый Айзик Азимов/, там не было десятилетки. Сарра
поселилась со мной в одной комнате. Это была очень красивая девушка, с
тонкими чертами лица, голубоглазая блондинка с роскошными вьющимися
водосами, выше среднего роста! Несомненно, во внешности она
контрастировала со мной не в мою пользу, но была очень замкнута,
холодна, с типично крестьянской психологией, боялась ошибиться и по¬
казаться смешной, «негородской». Была круглой отличницей, упорно
занималась. Другцх интересов кроме учебы у нее не было. Она мне не
мешала, наши отношения складывались очень мирно, я по-своему любила
ее, старалась приобщить к миру моих интересов. Это не очень получалось.
Она была привязана к моей маме, любила помогать ей по хозяйству, что
только радовало меня, ибо, по возможности, я увиливала от домашних дел.
Мама строго следила за тем, чтобы не обидеть Сарру,
покупая нам равноценные вещи и т.д. На летние каникулы мы . ч» ездили в
Петровичи, о чем я расскажу дальше, как о совер¬ шенно идиллическом
для меня времени. В это время началось мое серьезное и более систе¬
матическое увлечение литературой. Этому способствовал наш учитель
русской и украинской литературы Александр Сергеевич Правдюк. Он
всегда в шутку подчеркивал, что инициалы у него, как у Пушкина. Это был
высокий мужчина с черными пушистыми усами /в ту пору очень редкими/
в очках с очень приятным мягким, мелодичным и выразительным голосом.
Я помню до сих пор, как он читал целые главы из Толстого, Пушкина,
Чехова, Котляревского /в ней да в ней був парубок моторный и хлопец
хочь куди — казак /, Марю Вовчок и др. Литература была делом его жизни /
не профессией/. Теперь я понимаю, что оно было как бы возлюбленной его.
Он заражал всех своей любовью к ней, огромным знанием непрограмного /
очень скудного и сухого материала/. От него я узнала о существованиии
запретных тогда Есенина, Ахматовой, Хлебникова, Волошина, Гумилева,
Бабеля и многих, многих других, рано ушедших и несправедливо об¬
виненных и затем умерщвленных. Сам Правдонюк тоже не избежал этой
участи. Однажды не пришел на урок, и нам объявили, что он враг народа,
буржуазный украинский националист. Видимо, его постигла общая судьба.
Я очень остро переживала его от¬ сутствие, не вникала в смысл
предъявленного ему обвинения

/мне было 16-17 лет/, но сердцем понимала, что он не мог быть врагом.
Никто и никогда мне не мог его заменить. Я вспоминала его суждения,
высказывания, его отношение ко всему красивому, багородному,
возвышенному. Чувство милосердия и справедливости, высшей правды,
доброжелательности к людям, понимание их «грехов» и проступков,
умение прощать — все это посеяно им. Очень трудно по крупицам
воспроизвести сейчас его образ, однако светлое воспоминание,как о чем-то
очень важном и тонком в начале моего жизнепонимания,связано с его
именем. Другие учителя не оставили особого следа. Я была мастером
давать всем клички. Сама система преподавания была очень убогой.
Большей частью учебный материал преподносился по книгам, по которым
мы дома от страницы такой до такой должны были его выучивать. Такова
была система. Было несколько учителей, которые более или менее
оживляли этот материал. Таким был учитель химии Леонид Павлович /он
рисовал хорошо/. Опыты в его кабинете нередко завершались взрывами ко
всеобщему удовольствию. Помню хорошо, что он любил свой предмет.
Был у нас преподаватель математики Филипп Саввич по прозвищу
Пилигримм. Не знаю, почему я выбрала эту кличку. Он был руко¬
водитель нашего класса, и мне казался очень старым, 45-50 лет. Я думаю,
что он был хорошим педагогом, т.к. тот, кто любил математику,
благоговели перед ним и внимательно слушали. Я же, пользовавшаяся
всегда помощью мальчиков для решения
задач, трепетала перед ним и старалась изо всех сил, чтобы он меня не
заметил. Все мальчишки, поступавшие в технические ВУЗы, с успехом
сдавали математику. Была преподавательница географии и биологии Руфь
Юльевна. Ее считали красавицей. Это была женщина лет 35, жгучая
брюнетка, полная, с тяжелой поступью и, наверное, не менее тяжелым
характером. Она очень пользовалась косметикой, а по тем временам это
было по меньшей мере не принято. У нее некоторое время жила наша
соклассница, ее племянница Лиля /дочь умершей сестры/, очаровательная
голубоглазая блондиночка, куколка, веселая, хохотушка, без¬ заботная
певунья, несмотря на тяжелую свою судьбу. Видимо, ей было несладко у
тетки, которая при первой возможности сдала ее в колонию им.
Дзержинского, где было немало воров и уголовных элементов. Это
знаменитая впоследствии колония под руководством Макаренко. Мы,
классом, неоднократно ездили ее навещать. Тетка это не делала.
Впоследствии Лилька прошла очень трудный Жизненный путь, пока
наконец не вышла замуж за какого-то военного и уехала из Харькова. Наша

нелюбовь к Руфь Юльевне была основана не только на ее плохом
отношении к Лильке. Как педагог она не стоила уважения. Урок свой она
читала по книге монотонным, ничего не выражающим голосом от точки до
точки, не добавляя и не объясняя от себя абсолютно ничего. У нас
вызывало негодование, и она снижала оценки, если мы отклонялись от
книжного текста
и добавляли что-нибудь узнанное из других источников. У нее завязался
роман с Иваном Павловичем Голубем — преподавателем ♦ черчения,
красавцем-мужчиной гусарского типа. Поговаривали, что он бросил жену и
двоих детей ради нее. Более контрастных людей трудно себе было
представить. К тому же он был очень русский человек и невозможно
понять, как он мог мириться с ее провинциальной ограниченностью. Он
был добрый, веселый, с широкой душой и хорошо относился к Лильке. Во
всяком случае инициатива отдать Лильку в колонию исходила не от него.
Директор школы Андрей*Павлович Томский, безвредный молодой
мужчина, был выдвиженец, мне кажется, без педагогического образования.
Он никому не мешал. оПосле того, как арестовали нашего химйка, к нам
пришла новая «химичка»- Анна Израилевна, то ли Исааковна. Была она
очень красивая, немолодая, с жгучими живыми черными глазами,
порывистая, резкая, интересная. С ее приходом увеличилось число взрывов
в химическом кабинете, и я еще больше полюбила этот предмет. Прозвала
ее — Кармен. Даже после окончания школы я находила иной раз время
прибежать в школу поболтать с ней. Она была искренней поклонницей
моего таланта и пророчила мне большое артистическое будующее.
Остальные как-то вывет¬ рились из памяти со временем. Был еще старший
вожатый, он комсомольский руководитель. Он говорил нам «Ребяты».
Уваже¬ нием не пользовался, и, конечно, мы руководили им, а не наоборот
Художественная самодеятельность в нашей школе была очень •о развита и
богата . Я и пела, и играла, и участвовала в драматических спектаклях.
Ставили даже сцену «в корчме» из Бориса Годунова и какие-то
современные агитки о пользе колхозов и. индустриализации. Уже началось
воспевание «вождя народов», и грянули грозные годы 1936-37. Радио
только вхо¬ дило в распространение. Еще много было ретранслятационных
черных тарелок — «громкоговорителей». Но уже появились и приемники.
Естественно, ловили только Москву. Школьные годы проходили своей
чередой,сменяя год за годом выступлениями в самодеятельности, победами
в соревнованиях и соперничествах. У меня уже четко определилось

желание поступить в Театральный институт, несмотря на протесты моих
родителей. Отступая не¬ много назад, хочу рассказать о летних каникулах,
которые я проводила в Петровичах. И по сей день воспоминания эти носят
идиллический и романтический характер. В 14-15 лет, когда уже
оттолкнув¬ шись от детства и отрвчества и немного приблизившись к поре
созревания, когда интеллект и духовные запросы начинают вы¬
рисовываться и определяться в индивидуальность и характер, когда и
внешне оформляется девичья округлость и привлека¬ тельность, когда мир
еще не познан и так интересен, когда еще не заглядываешь далеко вперед и
пьешь полными глотками сегодняшний день, в этот период я приехала в
Петровичи на
летние каникулы. Мне, городской жительнице, все было непри¬ вычно и
ново. Прежде всего меня поражали деревенские запахи, которые я ощущаю
и по сей день. Это чистый воздух, прозрачный и легкий на рассвете, и
запах нагретой солнцем пыли, парного молока и хлева. Душистый запах
садов со спеющими фруктами, особый запах овощей, принесенных только
с грядки. А речной запах воды и ила, водяных лилий и явора , стебли
которых мы ели. Все это было настолько ново и необычно, что вид
бредущих коров и коз или просто кур, барахтующихся в песке, приводил в
умиление. Дом покойного дедушки Гирши был центральным на базарной
площади, и там жил дядя Лева с семьей. Дом был большой, просторный,
деревянный, естественно. Одна половина ■ была парадная для гостей, в
другой жила семья, разместившись довольно просторно. У меня с Саррой
была отдельная комната. Поражала кухня с огромной русской печью. Здесь
пекся нео¬ быкновенно вкусный хлеб раз в неделю и готовились тетей
Симой местные деликатесы. Молоко там же парилось в глиняных
кувшинах в печи до красноты, а затем сносилось в погреб и там остывало.
Кувшин влажный, покрыт каплями. Корочка на молоке была толстая,
жирная, и молоко темное, тягучее — предтеча теперешенего сгущенного
молока, только без сахара. ’Гут я впервые поела свежую сметану и масло и
пила теплое парное молоко. Можно много распространяться о
гастрономических совершенствах местной еды. Например, гусиные
выжарки, плавающие в гусином жиру, которые подавались к разваренной,
рассыпчатой картошке. Здесь
и головки домашнего сыра типа сулугуни, и «кутя», разные пирожки и
специальный субботний деликатес из муки с чем-то, который несколько
дней «томился в печи». Но об этом хватит. Сама же русская печь с дровами

и чернобагровыми головешками, специфический запах чая из самовара на
древесном угле. Утро начиналось в 4-5 часов, и нас будил рожок пастуха,
сзывающий стадо на пастбище. Сосед Бель босиком, в домотканных
подштаниках, которые поддерживал одной рукой, другой с хво¬ ростиной
гнал ленивую корову, сплевывая и чертыхаясь, и од- новременно
умудряясь чесать спутанную полуседую бороду. Постепенно со всех
сторон местечка в центр стекалось все стадо, где его принимал пастух.
Поднималась невообразимая пыль, но какая-то мягкая и пахучая. Коровы
тут же оставляли дымящиеся на дороге кизяки. До выгона хозяйки должны
были успеть подоить коров. И день начинался. Кудахтали куры, бегали
кошки и собаки, кричали и плакали дети, переругивались женщины.
Обычно дети местных жителей на лето возвращались домой, т.к. учились
либо в Рославле, либо в Смоленске или Шумечах . Таким образом
компания была большая и разнообразная. Днем мы отправлялись на реку, в
лес за грибами или ягодами. На всю жизнь запом¬ нила вкус земляники,
впервые попробовав ее, и радость об¬ наружения ее на солнечных полянах
незабываема. А бабушкино варенье из земляники не имело равных себе.
Иногда помогали дома по хозяйству. Это общение с природой, это
бесхитростное
естественное бытие, эта легкость в общении с людьми были ч> для меня
новыми и приятными ощущениями. Вечером мы собирались на крылечке,
пели, дурачились; мальчишки одевали вывернутые овчины и пугали
девочек. Смотрели на вечерник «светлячков». Это были такие
фосфорицирующие жучки на деревьях, светящиеся у ночью, а днем они
выглядели серыми и неприглядными. Иногда устраивались танцы. Для
этого был предназначен «клуб»- старая пустующая крестьянская изба с
одной залой, освещенная керо¬ синовыми лампами; там было душно,
тесно, но весело. Гармо¬ нист на старой1 гармошке играл местные танцы метелицу, под-эспань, краковяк, барыню и др. Кавалеры выбирали дам и
наоборот. А там могли выясниться личные симпатии. Иногда приходили
местные ребята постарше, чуть подвыпившие, иногда были драки, но чеголибо злостного не припомню. Гуляли до поздней ночи, сидели на
крылечке, щелкали семечки, шептались, целовались. В общем было лето
весело, бездумно. А воздух опьянял. Среди молодежи был и Абраша
Ясман, младший сын Бенцы, значит мне он приходился двоюродным дядей
/и не совсем кровным, т.к. дед мой Гирша и Бенца были от разных
матерей/,и был на 2-3 года старше меня. Он выделялся среди других своей
немного кавказской внешностью; особенно хороши были черные миндале¬

видные глаза и ослепляющая белозубая улыбка. Был он выше среднего
роста, статный, ладный, очень живой, остроумный, весельчак, танцор и
покоритель сердец. Он учился в Смоленске
в радиотехникуме и успел уже приобрести городской лоск. Как *
говорится,первого взгляда и первой встречи было достаточно, г чтобы мы
поняли о неотвратимости нашего влечения и любви. А она вспыхнула, что
называется, ярким пламенем. Мы проводили все время вместе, нам было
хорошо вдвоем, и окружающие нас друзья вовсе не мешали нам и еще
больше способствовали нашему пониманию друг друга. Эта свежесть
чувств, это ожидание чего-то необычного, особенного, что все время
происходит с тобой и еще произойдет, эти чистота и непорочность,
осторожные * прикосновения и горячие поцелуи, от которых
останавливалось дыхание, эта постоянная необходимость общения, когда я
знала, что существует он, а все остальное было к нему приложением.
Короче, ^го чувство завладело мной полностью, я забыла о комплексах и о
том, что есть девушки намного красивее меня. Я знала, что я любима,
желанна; это подогревалось неопровержимыми доказательствами его
любви. Это была молодость, бездумная, » счастливая, когда не думаешь о
завтра, а если и думаешь, то знаешь, что оно будет* еще счастливее.
Подошла пора про¬ щаться, я уезжала в Харьков, он в Смоленск! Ему
оставалось два года учебы в техникуме, а мне три года до окончания де¬
сятилетки. Письма он слал, полные горячей любви и преданности. Писал
он еще лучше, чем говорил. И в последующие годы эти Письма являлись
для меня источником вдохновения и стимулом жизни. Я до сих пор очень
сожалею, что эти письма я не со- '• г /
хранила. Очевидно, я сейчас опишу до, конца эту вдохновенную любовь и
ее печальный конец. В последующие каникулы мы снова встречались в
Петровичах, а затем в Луганске, куда он переехал после окончания
техникума и жил у своей сестры Гени. В 1938 году, в год моего
поступления в институт, он был призван в армию в подводный флот и
служил в Крондштате. Наша любовь не погасла. Мы договорились, что
после окончания его службы мы поженимся. Пока приходилось
довольствоваться письмами, полными любви, ожиданий, желаний. Между
тем я не вела отре¬ ченный образ жизни. Мои успехи в музыке, на
студенческих олимпиадах, весь склад моего веселого и общительного
характера притягивали ко мне большое количество поклонников и почи¬
тателей. Было много разных и временных, но на первом курсе и вплоть до

третьего /до начала войны/ была еще одна любовь к Володе Деренько,
моему сокурснику — самому высокому и самому красивому парню на курсе.
Как ни странно, он не был глуп, но был своеобразен, ленив и очень
свободомыслящий. Роман с ним не мешал мне помнить об обязательстве
перед Абрашей. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не война. О
Володе я напишу ниже, сейчас же вернусь к Абраше, чтобы закончить эту
печальную повесть, наложившую на мою душу тяжелый отпечаток на
многие годы и даже на всю жизнь. В первые же дни войны Абраша
оказался в самом котле, и их напрвили на защиту Ленинграда. 7 ноября 1941 года он был тяжело ранен в голову, * потерял один
глаз, а на второй ослеп в результате После целого ряда мытарств по
эвакогоспиталям он попал в госпиталь в город Глазов в Удмуртии. Т.к. к
этому времени Харьков был уже взят немцами, и я, естественно,
эвакуировалась сначала в Уфе, потом в Омск — найти друг друга в этом
страшном кошмаре представлялось невозможным. Однако, Абраша
помнил, что его сестра еще до войны жила в Красноярске, и это был
единственный стабильный адрес, по которому он мог обратиться. К этому
времени вся западно-европейская часть России уже была под немцем,
поэтому после окончания лечения в госпитале, когда всем кроме Абраши,
питавшему надежды, стало ясно, что он невозвратно ослеп, он написал
сестре в Красноярск и поехал к ней. По странному и столь понятному по
тем временам стечению обстоятельств мои родные папа и мама тоже были
эвакуированы в Красноярск, и не знаю, каким образом обнаружили там Абрашину сестру и от нее узнали обо всем. Они очень помогали ей
материально, т.к. она осталась одна с двумя детишками — муж был на
фронте. После долгих советов и рассуждений они прислали мне письмо /
через Нехаму/ в Омск от Абраши, еще из госпиталя писанное чужой рукой,
где он сообщал, что на¬ ходится в госпитале, ранен в правую руку,
поэтому за него пишет его друг, ни слова о слепоте не было. Он находился
в городе Глазов — это Удмуртия. Я, долго не раздумывая, собралась в дорогу, и лишь когда Нехама и Соломон убедились в моей
твердой решимости ехать, тогда сообщилимне всю правду. Я срочно
запросила выписку из истории болезни и обратилась к академику
Авербаху, который у нас заведывал кафедрой глазных болезней, а его сын,
Михаил Михайлович Авербах, был гинеко- логом и деканом нашего
факультета П Московского Мединститута. Он очень тепло всегда
относился ко мне, был общим любимцем всех студентов и сам пошел со

мной к своему знаменитому отцу — он был главным окулистом Кремля. Из
истории болезни яствовало, что в оставшемся единственном глазу развился
пролиферативный ретинит, что по тем временам было неизлечимо. И я с
этими сведениями поехала в Красноярск на встречу с Абрашей. Мое сердце
раздиралли жалость к нему, чувство долта перед ним и, наверное, любовь.
Я совершенно не думала о себе, что меня ждет, что будет; я знала, что
должна помочь ему, быть возле него, быть поводырем. Очевидно, я так
устроена /в этом я убедилась во всей своей последующей жизни, что о себе
я если и думала, то в последнюю очередь, а чувство долга, обяза¬ тельства
и забота о близких были во мне главными движущими силами. И, конечно,
жалость. Я приехала к папе и маме ранней весной 1942 года, когда еще не
полностью сошел снег. Они жили на правом берегу Енисея, где
концентрировалась вся про¬ мышленность Красноярска; на левом берегу
был административный центр старого сибирского, в основном
деревянного, города.
Они жили в отдельном особняке, очень большом, с просторным подворьем,
где были куры, гуси, коза и прочее. С ними вместе жил мой дядя Даля и с
теткой Рахилью , их дочерью Зиной, отцом Рахили — знаменитым Лейб
Этовичем. Мой папа буквально спас их и вывез в Красноярск с огромным
количеством багажа. У нас багажа почти не было. Дядя Даня устроился
работать на фабрику-кухню, был большой коммерсант, умел делать
большие деньги. Папе это было не по нутру, однако он не вмешивался.
После войны дядя Даня на эти деньги купил дачу под Москвой, но об этом
как-нибудь в другой раз. Итак, свою первую встречу с Абрашей я никогда
не забуду до конца своей жизни. Мне и сейчас очень тяжело это описывать.
Я вошла во двор к его сестре,светило солнце, было тепло. Он сидел на
завалинке, подставив лицо солнечным лучам. Его лицо — но чужое,
отчужденное, бледное. Вместо одного глаза был прорез, довольно хорошо
сделанный, почти незаметный 1 второй же глаз выглядел нормальным, но
он им не видел. На звук моих шагов он пов«рнул голову. Я собрала все
свое му¬ жество и непринужденным голосом сказала:«Это я, Нина; вот я и
приехала.» На какую-то долю секунды он весь подобрался, вздрогнул,
затем сказал:«Я очень рад, я так ждал тебя.» Затем конечно, объятия,
поцелуи, слезы, уверения, что есть воз¬ можность лечения и вероятность
восстановить зрение — ложь во спасение. Я ему сразу сказала, что никогда
его не оставлю, / »
что только закончу институт, и мы будем вместе. И тут началась борьба

между любовью, долгом и самопожертвованием. Он сказал, что пока у него
не восстановится зрение, я могу себя чув¬ ствовать и считать свободной.
Он не хочет, чтобы я страдала вместе с ним. Короче, это была бесконечная
мука — видеть его беспомощность, кормить его, помогать одеться и все
прочие мелочи жизни. Я забрала его к папе, где его окружили большой
любовью и вниманием. Мама плакала без конца /жалея, конечно, меня/, а
папа, мой родной, благородный и все понимающий папа, сказал
мне:«Ниночка, двух жертв не нужно!» Для меня это было ударом. Я не
собиралась изменять своего решения, я просто не могла себе представить покинуть его в таком состоянии. Мы были все время рядом, наша близость
доходила до сума- сшедствия, мы неиствовали от не до конца
удовлетворенного желания, но он не хотел лишать меня невинности, не
будучи уверен, что мы всегда будем вместе. Видимо, я тогда не знала, что я
должна для этого сделать; но состояние было близкое к безумию. И спустя
много лет я еще не могла простить себе, почему я не отдалась ему — этому
единственно чистому, бла¬ городному и несчастному человеку. Все эти
проклятые комп¬ лексы и воспитание, понятия о «порядочности»
помешали мне. Подошел конец моего пребывания, я должна была возвращаться в институт, надвигались экзамены, я переходила на 5 курс. А
кругом бушевала война, гибли люди, крушились
надежды и моральные ценности. Я еще не знала, что ждет меня, но я ехала
с полным убеждением после окончания института г жить с Абрашей.
Жизнь рассудила иначе. После моего отъезда Абраша стал учиться игре на
баяне, чтобы как-нибудь занять себя, думая об этом как о будующей
профессии. Он был очень музыкален. Но вскоре заболел пост¬
травматическим менингитом и умер. Для меня это было большим ударом;
при моем умении обвинять себя во всем я считала, что сделала очень мало
для него. Хотя, что было в моих силах? На долгое время я утратила интерес
ко всему личному , очень увлеклась хирургией, сделала большие успехи.
Успехи были также в студенческой самодеятельности. Мы ставили ряд
опер, очень дружили с театром имени Вахтангова, и мне вновь начали про¬
чить артистическую будущность. Об этом расскажу дальше. Вкратце
описав мучительно-трагические дни нашей встречи, я вновь пережила
прошлое. Мне понятен весь ужас его состояния в то время, безысходность,
безнадежность, бесперспективность, слабый луч надежды. Ряйом я,
молодая, здоровая, полная жизни, которой он ничего кроме страданий не
может принести. Даже теперь это потрясает своим трагизмом. Но тогда
жизнь, как впрочем всегда и в большинстве своих случаев, катилась своим

чередом, предъявляя свои требования, повседневные заботы. Война
грохотала, войска отступали, люди гибли в тылу и на фронте, есть было
нечего, никто не знал, что ждет его завтра.
Я по-прежнему занималась в школе, была лучшей ученицей по
гуманитарным предметам, читала очень много, расширяла свой кругозор,
занималась музыкой. Пела уже очень хорошо, иногда под окнами
останавливались слушатели и награждали меня аплодисментами. В доме
напротив жил молодой инженер Николай, который по моим
представлениям был уже «старый»- лет 25-26. Мне очень импонировало его
внимание, знакомство произошло через балкон, когда он наградил меня
аплодисмен¬ тами. Он приглашал меня на танцы в «Дансинг» в парк
им.Горького на стадион «Динамо». Это было страшно далеко от
тракторного завода, и, естественно, мама возражала против моих поездок.
В ту пору входил в моду, вернее получил право гражданства, фокстрот,
танго и прочие западные танцы. Поговаривали, что Ворошилов после
поездки в Турцию уговорил Сталина разрешить эти танцы. Это был
необыкновенно смелый и прогрессивный шаг, и молодежь очень живо
восприняла это. Роман мой был непродолжительным; не помню, почему он
закончился, но утвердил меня в сознании своих чар, «женской силы» и
поставил выше над моими сверстниками. Мальчишки из моего класса
обожали меня, подчинялись мне полностью, решали задачи по математике
и делали чертежи. Мои мелкие романы с моими сверстниками не оставляли
в моей душе большого следа. Я, в общем, порхала по жизни. Примерно в 9
классе, т.е. в 1935-36 году я прочла объявление, вывешенное на здании филармонии, что выездной комиссией Большого Театра под руко¬ водством
народного артиста СССР Н.Н.Петрова производится отбор в студию
Большого Театра по классу вокала; желающие должны заполнить анкеты,
представить документы и явиться для прослушивания. Недолго думая, я
заполнила анкеты. У меня было 8 классов музыкальной школы и ничего
специального по вокалу. Я пела с пластинок, соревнуясь с Барсовой, Патти
и Евой Бандровска-Турска. Я довольно удачно справлялась с колоратурой,
брала верхнее «фа», но, понятно, что ни пра¬ вильного дыхания, ни
соответствующей постановки голоса и школы, которые были у моих
соперниц, у меня не было. Да и очень молода я была. Выглядела я очень
непрезентабельно. Среднего роста, с рыжими косичками, одета даже по
тем вре- менам более чем средне. Я явилась в филармонию одна, никому
ничего не сказав. Поначалу зал на меня произвел удручающее впечатление,

сидели соискательницы, прекрасно одетые, многие уже актрисы, со своими
аккомпаниаторами, учителями и даже мамами. Пона¬ чалу я хотела
сбежать. Мне было неуютно. Но когда я прислу¬ шалась к исполнению, я
поняла, что терять мне нечего, что пою я лучше и можно попробовать. И
вот я услышала свою фа¬ милию и поняла, что наступило время подняться
на сцену. При моем появлении я услышала шум в зале и какое-то
движение. Члены комиссии спрсили, где мой аккомпаниатор и ноты — я
ответила, что ни того, ни другого у меня нет. — А как же и что вы будете
петь? Сказала, что сама себе могу аккомпанировать, чем повергла
комиссию в шок. Попросили концертмейстера филармонии помочь мне и
начали с сольфеджио. Голос свой я не узнала, но зато услышала смех в
зале. Звуки какие-то придавленные, отврати¬ тельные и срывающиеся на
верхних нотах. И тут я испугалась, что меня прогонят и никто не услышит
и не узнает, как хорошо я пою. Не знаю, какими усилиями или с помощью
какой сверх- естественной силы я преодолела страх и дошла до верхнего
«фа» в прекрасном звучании. Тогда они спросили, что я могу еще спеть. Я
назвала «Травиату» и «Старинный вальс» Ружицкого, который знала по
пластинке. Я была награждена аплодисментами /хотя это не полагалось/, и
я поняла, что спела недурно. Это были первые аплодисменты за все
прослушивание. Я ушла, не спросив о результатах, и даже вскоре забыла
совсем. Это был эпизод, эксперимент, в котором мне хотелось участвовать.
Важно было само участие, сам процесс, а результаты... Я не думала о них.
Такое не однажды повторялось в моей жизни. К концу учебного года,
весной, папа и мама торжественно объя¬ вили, что предстоит серьезный
разгов’ор. Месяц до того они получили извещение из Москвы из Большого
Театра, что я принята в его студию, обеспечена общежитием и мне
надлежит явиться к началу учебного года. Мне оставался год до окончания
школы
и получения аттестата зрелости. Мама и папа категорически были против
моей артистической карьеры, не будучи уверены, что из меня получится
«звезда». А быть статисткой и ходить с рваными пятками и стоптанными
каблуками /папа/, они этого не хотели. Короче, я получила категорический
запрет. Абраша тоже был против /они успели сообщить ему/. Я не думаю и
не помню, что это вызвало у меня большой протест, видимо, я не совсем
понимала, что ждет меня впереди в случае принятия приглашения. Но я
как-то быстро смирилась и сложила оружие. Спустя много йет в какой-то
отчаянный момент моей жизни, переоценив все и взглянув другими

глазами, я поняла что я упустила. Однако, одному Богу известно, что могло
быть. Так, видимо, было суждено. Примерно в это время или, чуть позже,
т.е 36-37 годы, над нашей семьей разразилось несчастие, постигшее
миллионы людей несчастной России. Начались знаменитые аресты, суды
над «врагами народа», исчезали семьи, дети разлучались с родителями,
ссылались на Дальний Север, пропадали без вести расстреливались. Все
боялись ночных визитов, разговаривали шопотом, опасаясь даже друзей,
либо молчали вовсе. По радио и на страницах газет мелькали имена
видных деятелей партии, сотрудничавших с Лениным, ученых, военных,
обвиненных в анти¬ государственной и антиреволюционной деятельности.
А по стране шла полным ходом индустриализация, строился Беломорканал,
тысячи и тысячи заключенных гибли на этих стройках, крестьяне
голодали. И пресса славословила мудрого лучшего друга народа,
сумевшего разоблачить происки врагов. Мой брат Борис, актив¬ нейший
комсомолец, после окончания ФЗУ работал на Х.Т.З. слесарем,
сотрудничал в заводской многотиражке и в числе лучших ударниковкомсомольцев был послан на съезд в Киев, где в небольшой группе особо
активных комсомольцев был сфотогра фирован с Чубарем, Постышевым и
Косиором, тогдашними руко- водителями украинского правительства. Все
эти люди — с большим революционным прошлым, коммунисты-ленинцы.
Особой любовью % пользовался Павел Петрович Постышев /«три П»/,
который был наиболее демократичен, действительно близок к народу, знал
его нужды. Он первый разрешил рождественские елки к большой радости
детей. Я помню первую елку, установленную на пл. Те- велева , огромную,
иллюминированную, нарядную, с Дедом Морозом и Снегурочкой. Тогда
же бывшее здание ЦИК Украины было передано под Харьковский Дом
пионеров. Правительство переехало в Киев. Так вот, всех троих
руководителей Украины обвинили, как врагов народа, и расстреляли. Фото
с ними /нашу гор- дось/ мы сняли со стены и спрятали. Борис же по
призыву ЦК комсомола поехал на строительство нового города Комсомольск-на-Амуре. Ехали туда в теплушках около месяца. Питались очень
скудно, в основном из запасов, взятых из дома. Но молодость не унывала.
По приезде начали рыть землянки, в которых жили; не было даже бараков.
Ужасающая непролазная осенняя грязь сменилась морозами и метелями.
Люди были одеты плохо. Работа была тяжеленная, корчевали тайгу.
Началась цинга. Гибли тысячи, вместе с комсомольцами гибли тысячи
заключенных, которые были в еще более тяжелых условиях. Но об этом мы

узнали многим позже, т.к. письма от Бориса мы получали полные
оптимизма, комсомольского задора и веры. Он там тоже сотруд¬ ничал в
комсомольской газете и был корреспондентом «Комсомоль ской правды» на добровольных началах. Я и теперь помню одно его письмо, где он
описывал танцы в первом построенном, но неотапливаемом бараке, когда,
услышав запах чеснока у девушки, парни наперебой хотели с ней
танцевать. Мама посылала посылки с луком и чесноком. С Борей поехал
наш дядя Яков — мамин брат, он на пару лет был старше Бори. По дороге,
которая продолжалась, как я сказала, около месяца он «отбил» жену у
одного парня, и тут же в теплушке ему устроили комсомольскую свадьбу.
Она была очень активной, и они прожили вместе всю жизнь, имея двух
детей — дочь Аэлиту и сына Роллана. И вот на фоне этой героической
жизни и нечеловеческих условий сущесестоввания и, несмотря на это,
немыслимого молодого энтузиазма Борис был арестован и обвинен как
враг народа, руководитель молодежной тер¬ рористической организации, и
переотправлен этапом в Уфу.
Долгое время мы не имели писем, затем получили весточку от Якова, что
Боря находится в уфимской тюрьме. Настало время еще дальше припрятать
или уничтожить фото комсомольцев- ударников. Трудно описать то время
и страх, владевший людьми. Несмотря на тревогу о судьбе Бори, папа в
первую очередь должен был позаботиться, чтобы никто из окружающих
нас людей, даже близких, не узнал о происшедшем. В противном случае
папе бы грозила та же участь как отцу врага народа, а нас с мамой развеяли
по ветру, как пепел. Папа в то время продол- жал работать директором СК
на Х.Т.З., был беспартийный, глухой, но пользовался всеобщей любовью.
Однако, это не было гарантией спасения. Сидеть, сложа руки, и ничем не
помочь сыну, в невиновности которого он был уверен, папа не мог. И он
решил использовать свои прошлые связи. Дело в том, что во время
гражданской войны он был какое-то время секретарем у Ворошилова /ныне
нарком обороны, герой граж¬ данской войны и близкий человек у
Сталина/. После граждан¬ ской войны их пути разошлись, и папа никогда
об этом не вспоминал. Но сейчас отчаяние толкнуло написать письмо
Ворошилову с просьбой разобраться и помочь. Не знаю, получил ли Во¬
рошилов письмо действительно ли он помог /теперь стало из¬ вестно,
какой мразью он был и сколько погубил даже близких ему людей/, но через
два года Борю без суда освободили,
и он остался жить в Уфе. Здесь он уже закончил институт жур¬ налистики

и геофак заочного института, затем работал в об- ластной газете
«Советская Башкирия», женился в первые месяцы войны. Туба приехала к
нему из Харькова. И обзавелся семьей. После освобождения он еще больше
утвердился в своей вере к партии, которая судит и расстреливает только
виновных. Эту веру он пронес через всю жизнь, минуты не допуская сом¬
нений, ибо это означало бы крушение всего его внутреннего мира. Я еще
не раз вернусь к нему, ибо тогда мы были очень далеки д]Ьуг от друга, хотя
и в последующем особенной бли¬ зости не было. Мы были очень разные. В
детстве он был большой фантазер и шалун, однако, не агрессивный.
Рассказывали, что когда я родилась, его прежде всего интересовал вопрос рыжая ли я. Иначе, он сказал, я бы убил ее. В июне, когда я родилась,
появилась первая клубника, и он в порыве любви ко мне с усердием
засовывал в рот мне ягЪды, которые очень любил. Мама застала его за
этим занятием и пришла в ужас. Мы с ним оба были рыжие не только в
нашей семье, но и во всей родне с обеих сторон. Когда мне было лет 5, а
ему соответственно 10, он сообщил мне по большому секрету великую
семейную тайну и таинственно сказал, что мы с ним подкидыши и поэтому
не похожи ни на кого. Я залилась горячими слезами, на мой плач пришла
мама, на которую я набросилась со словами «уходи, ты не моя мама»
и т.д. Естественно, что Боря получил по заслугам. Шутки у него бывали
незлые, иногда смешные. В более позднем воз¬ расте, я помню, он
положил в конфетницу вместо конфеток- фасолек настоящую фасоль, а
вместо сухих слив — маслины, и страшно наслаждался видом моего кислого
лица и своим об¬ маном. Помню, когда мама наказывала его, я плакала
вместе с ним. В общем, мы жили порознь, каждый своей жизнью; меня
больше баловали и, видимо, это обижало его. Совсем мальчишкой, 14-15
лет он ушел в ФЗО в общежитие и приходил к нам только в воскресенье менять белье, поесть и что-то захватить с собой. Родители не сумели
сплотить нас и посеять между нами братские чувства, Став более старшей,
я поняла, как мы далеки в друг от друга, и страдала от этого. Я всячески
искала сбли¬ жения, но наталкивалась на холодность и
непонимание.Позже /я,кажется, уже упоминала об этом/ он изменил свое
отчество «Зиновьевич»^на «Захарович», выразив тем протест против ан¬
типартийной деятельности Зиновьева. Я думаю, что это оби- дело папу, и
он это посчитал просто мальчишеской глупостью, хотя надо понять и
вспомнить то время. Уже будучи семейными людьми, судьба столкнула
нас в Уфе, но и тогда я не почув¬ ствовала тепла, несмотря на все мои
старания. Я, перед отъездом в Израиль, когда страх обуял его

окончательно, он все-таки приехал попрощаться со мной и мамой. Пожив у
меня несколько дней, он ни словом не обмолвился на эту тему и ни слова
не
спросил о Вите. Тогда я ему сказала, не хотел бы он прочесть письма
Витика из Иерусалима, которые воистину были очень интересными и
ходили по рукам. Я ему объяснила, что они прошли официальную цензуру
и не представляют крамолу. Вечером он закрыл все двери из комнаты,
остался в глухом коридоре, взял все письма и читал всю ночь, чтобы
Верочка и мама не застали его за этим занятием. А утром он сказал
мне:«Ты должна ехать». И теперь, спустя 14 лет пребывания в Израиле, я
по¬ лучила первое от него письмо. Ему 73 года, мне 69 лет, мы последние
могикане из нашей семьи. С большой-большой на¬ деждой я жду его
ответа на мое приглашение приехать погос¬ тить. Дай-то Бог свидеться! В
эти годы ощущение одиночества, отсутствие близких и друзей рядом
постоянно невероятно остры. Забыты все прошлые обиды, недомолвки, все
идеализируется и кажется необыкновенно трогательно близким, хорошим
и нужным. Но вернемся вновь к последовательности повествования. Без
дополнительных деталей заканчивалась учеба в десятилетке со всеми
взлетами удач в пении, музыке и успехами на любовном поприще. Школу я
заканчивала очень хорошо, все мои друзья, и прежде всего я сама, были
уверены, что я по¬ ступаю в театральный институт. Дома все были против.
Боль¬ шинство из класса поступали в медицинский институт, в том числе и
сестра моя Саррочка — в Смоленский мединститут, ближе к ее родным;
часть мальчиков поступила в технические ВУЗы.
Поддавшись давлению родителей тоже подала документы в мед¬ институт,
хотя была очень брезглива и не представляла себя в роли врача, оговорив
при этом поступление в вечернюю Кон¬ серваторию по вокалу. Я была
принята в 1938 году в эти оба учебные заведения, и началась моя новая,
веселая, беззаботная и очень-очень интересная студенческая жизнь. 1
Харьковский мединститут состоял из нескольких зданий. Основное административное — было на Сумской. Там были де- канаты, и мы его
посещали в случае лишь возникшей необхо¬ димости; анатомический
театр, анатомка, был расположен позади пл.Дзержинского, а главное
здание — химический корпус, ог¬ ромное здание с лабораториями,
аудиториями, 'лекционными залами был на знаменитой пл.Дзержинского,
где был еще в 34-35 годах построен Госпром — 14 этажей, одно из первых
высотных зданий в стране, в стиле американского модерна. Клиники же

были разбросаны по всему городу. Первые два курса, когда, в ос¬ новном,
были общеобра%овательные и теоретические предметы, • наши основные
занятия проходили в химическом корпусе. Было три факультета лечебный, педиатрический и санитарно-ги¬ гиенический. Лечебный
считался более^престижным, и там учились дети местной элиты. Среди
преподавателей были довольно громкие имена, известные даже зарубежом.
Кафедрой анатомии заведовал Рафаил Давидович Синельников,
сменивший академика Воробьева.
Последний выпустил пятитомный анатомический атлас, по тем временам
шикарный, и я как лучшая студентка имела его с дар¬ ственной надписью.
Во время войны он погиб со всей остальной библиотекой. 'Академик
Воробьев, а затем его ученик Р.Д.Синельников, вместе с академиком
Збарским бальзамировали Ленина и следили за его сохранностью. За это
стали лауреатами Сталинской премии и чудом уцелели в 37 году. Сын
Синельникова, Яшка, учился вместе со мной, был хорошим парнем,
товарищем, не зазнавался. * Впоследствии он сменил своего отца на
кафедре. Профессор Альперн , заведующий кафедрой патофизиологии, был
членом Британской Королевской Академии и Аргентинской АкагРемии.
Что касается профессоров-клиницистов, тут были тоже знаменитые имена:
Тринклер, Шамов, Николай Николаевич Синельников /сын знаменитого
актера Синельникова — осно¬ вателя Украинского Драматического Театра/,
знаменитый ин- 1 фекционист Рафаил Брауде, красавец-бородач, шутник,
скверно- « слов, человек необыкновенно яркого и острого ума, раско¬
ванный, всеобщий любимец. По всей вероятности я сразу не назову все
имена, время стерло их из памяти. Однако, под¬ готовка студентов и
преподавание велись на высоком уровне. Когда я на 4-см курсе во время
войны попала во П Московский мединститут, у меня была хорошая
подготовка, и я шла на уровне лучших студентов. Я вклинилась в занятия
без особых интереса и любви, по методу стадности. Отставать я не хотела,
поэтому зачеты
и экзамены сдавала хорошо. Свободное время отдавала музыке, пела,
училась у профессора Зверева, и мне сулили будующее. Трагедия началась
с изучения анатомии. Я не могла видеть эти синие трупы, раскромсанные,
не выносила въедливый запах фармалина и страшно страдала, будучи
уверена, что не сумею преодолеть брезгливость. Но наступило время сдачи
коллок¬ виума, мне грозила опасность попасть в неуспевающие, и тут в
силу инерции, чувства долга и обязательства я преодолела отвращение,

сдала успешно зачеты. А дальше... Дальше жаль было бросать уже начатый
курс, хотя такое желание было не¬ однократно. Студенты жили дружно,
весело. Были иногородние, разные национальности. Но были мы в «семье
единой». Я жила на тракторном заводе, это было очень далекф от
института, в езда трамваем занимала не менее часа. Утром студенты
разных ВУЗов буквально оккупировали трамвай, шутили, смеялись,
кричали, спорили и так незаметно доезжали до цели. Появились новые
подруги и друзья. Среди них была и Туба — Таня, будующая жена моего
брата. Она была на курс старше, из типичной про¬ винциальной еврейской
семьи, сохранившей много еврейских традиций, что было для меня новым
и странным. Она не за¬ нимала много места в моей душе, мне она была
неинтересна, очень пресная и незаметная, но очень добрая, отзывчивая,
преданная. Моя мама почему-то остановила свой выбор на ней, «хорошая
еврейская девушка».
Хочу заметить, что в нашей семье мы все были атеистами хотя не
лишенные суеверий. Друзья были в основном русские, если правильно смешанные, т.е. выбор шел не по националь¬ ному признаку. Мама,
например, всегда постила на «йомкипур». Мы всегда отмечали по-своему
Пасху. Была маца, либо испе¬ ченная дома, либо купленная нелегально.
Ведь это все было запрещено. Готовилась традиционная фаршированная
рыба и бульон с кнейдалех,айнгемахтес и другие национальные блюда. Все
друзья, и русские,и евреи, до самого моего отъезда в Израиль приходили в
эти дни к нам вкусно поесть. Еще раньше, и до, и после войны, дом был
открыт для людей; родители были очень хлебосольные, гостеприимны,
любили принять, а мама с удо¬ вольствием принимала похвалы ее
прекрасным Изготовлениям. Даже ждала похвал. У нас всегда кто-нибудь
жил из родст¬ венников. А летом это была перевалочная база — Харьков
стоял на перекрестке южных дорог, и все, едущие в Крым и на Кавказ,
заезжали к нам, заранее зная, что их ждет радушный прием. Папа, будучи
глухим, «о обладая великолепным музыкальным слухом, играл на скрипке,
я аккомпанировала ему, потом при¬ нималась петь. Это были чудесные
семейные концерты, при¬ ходили еще мои новые друзья-музыканты. Папа,
несмотря на свой вес /более 100 кг/, очень легко и красиво танцевал,
буквально летал. Движения были плавные, элегантные, но полные
скрытого темперамента. Я всегда восхищалась им и, как могла,
подражала ему, всегда думая о том, как бы поступил он в подобной
ситуации. У нас была большая духовная близость, которая с годами еще

больше возрастала. Я умела говорить с ним так, что он понимал меня с
одного слова. Изумительный был человек! Так вот, занятия в институте
шли своей чередой, я побеждала в студенчнских олимпиадах. Уже пела
«Соловья» Алябьева, «Травиату» и много современных песен. За удачно
исполненную, тогда модную, песенку из кинофильма «Девушка с
характером» ко мне приклеили это прозвище. Обычно на свои концерты я
приглашала папу, усаживая его в первом ряду. Он наслаждался моим
пением и однажды сказал, что ему так понравилось, что он хотел смеяться.
Я уже говорила, что с первого курса и до самой войны у меня начался
роман с Володькой Деренько, моим однокурсником из параллельной
группы. Это нисколько не охладило моих чувств к Абраше; я знала, что это
прочно и это мое будующее, но сиюминутное времяпровождение и
поклонение не препятствовало сопутствующему чувству. Был он высок,
красив, интересен, очень самобытен, оригинален и немного «барин», сноб.
Хотя и уже подрабатывал, сам работая санитаром. По тем временам это
было редким яв¬ лением, тем более, что отец его был доцентом, и жили
они на Каразинской в роскошной квартире. У него была от¬ дельная
комната, впрочем, как и у меня. Девчонки липли к нему, мне льстило, что
он отдал предпочтение мне перед всеми
«львицами» курса, хотя моего расположения домогались многие. Он ездил
ко мне на тракторный, страшно мерз зимой — в трамвае, а однажды,
засидевшись допоздна, шел пешком домой и утром явился в институт с
отмороженными ушами. Любовь была наша светлая, легкая, мы были
очень нужны друг другу, он преклонялся перед моим «талантом», умел
красиво преподнести цветы и прочие знаки внимания. Однажды он
подарил мне ра- диоантенну, на верхушке которой было яйцо со словами
из тогда модной песни, «и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и
нигде не пропадет». Это он сделал мастерски своими руками и преподнес
мне на студенческой вечеринке. Наши отношения омрачались
неудовлетворенной физи- ческой близостью, и я не понимаю до сих пор,
сколько ему понадобилось силы воли, чтобы противостоять мне. Почему?
Мы следовали отношениям, описанным в книге Вересаева «За¬ писки
врача». Безумные ласки, объятия и близость «до». Чтобы уже больше не
возвращаться к Володе, еще пару слов. Он ввел меня в свой дом, где
поначалу меня приняли холодновато, но затем отношения резко
изменились к лучшему, ибо Володя им сообщил, что не может жить без
меня. Когда началась война, она разметала нас в разные стороны. Володя
вместе о отцом выехали вместе с мединститутом в Чкалов, где произошел

ускоренный выпуск, и после 4-го курса он был от¬ правлен на фронт. Я
успела получить от него единственную
открытку перед отправкой на фронт, где он писал, что очень любит меня и
просит ждать его возвращения. Когда после войны я вернулась в Харьков,
его родителей там не было, а от ребят я узнала, что он погиб. Было безумно
жаль такого светлого парня. Среди моих подруг была самой близкой
подругой Бэби — Беатриса Германовна Горн, немка по происхождению. Ее
отец, Герман Германович Горн, был директором Харьковского Госбанка и
ре- « прессирован в 1937 — без вести, видимо, расстрелян. Мать, со следами
еще не поблекшей красоты, жила с Бэби, ее братом Фридрихом на очень
скромную зарплату. Бэби была очень хороша » собой, какой-то волнующей
красотой. Высокая блондинка с мягкими огромными карими глазами.
Всегда необыкновенно подтянутая, строгая, в то же время пронизанная
какой-то внутренней не¬ высказанной печалью. Она была одной из лучших
студенток. С первого курса и до дней войны у нее был роман с одним из
самых красивых студентов Васей Даниловым — «Христосик» — впоследствии
профессор Василий Иванович Данилов. Любовь была яркая, прочная и по
тем временам он рисковал многим, дружа с дочерью врага народа. Когда
началась война,нас, студентов- медиков послали на уборку бураков и
картофеля в какой-то колхоз. А студентов ТехВУЗов мобилизовали на
работу в гос¬ питалях. Путаница и неразбериха, нераспорядительность,
особенно в первые месяцы войны, была потрясающая. Мы поехали все
подружки: я, Беби, Зоя, Аня и Нюся, с нами Василек. Спали мы на полу,
покрытом соломой, в какой-то избе, все покатом. Вася рядом с Беби в углу.
И когда спустя месяц мы возвратились домой и Беби сообщила мне, что
боится беременности, я с удивлением уставилась на нее, не представляя,
что такое возможно. Наивна была до предела. Условия жизни в селе были
каторжные. Осень, дождь, холод и грязь, работа в открытом поле для
городских девочек. Просушить одежу и одеться было негде. Кушали
какую-то похлебку. Не знаю, как мы не заболели и выжили. Видимо,
молодость. По возвращении домой папа решил от- правитб меня с мамой в
эвакуацию. Беби очень просилась поехать с нами, но это было невозможно.
Ее мать ждала немцев,как избавления. Я еще успела получить от нее по¬
следнюю печальную открытку. Василек работал на окопах > и умудрялся
ее навещать. Затем Беби осталась в оккупации, а Василек попал на фронт.
После войны он тщетно пытался ее разыскать, но безуспешно. Будучи в

Германии в начале 80-ых годов, по спе¬ циальному бюро розыска я узнала,
что Беби умерла от рака в Баден-Бадене. К сожалению, с ее детьми я не
связалась. Василек, уже будучи солидным профессором, имея жену и двух
детей, при встрече всегда говорил мне, что до сих
пор любит Беби и отдал бы все, чтобы ее найти. Остальные мои подружки Аня, Нюся, Рива и Зойка — сохранили верность дружбе и после войны и до
самого моего отъезда. Но лишь с одной Аней я переписываюсь из Израиля.
На третьем курсе /еще до войны/ началось преподавание клинических
предметов, в том числе и общей хирургии, и тут в моей жизни и, в
частности, в моем отношении к медицине произошел перелом. Курс общей
хирургии вел молодой профессор, восемнад¬ цатилетний Марк Миронович
Левин. Это был первый год его профессорства. Он был учеником
профессора удачливый хирург, очень способный. В его годы получить
профессуру было делом довольно редким, и, естественно, ореол славы
окружал его. К тому же он был очень хорош собой. Высокий, спортивного
сложения, с крупными приятными чертами лица и необыкновенно
красивым голосом, низким, мягким, бархатным, которым великолепно
владел и моду¬ лировал. Для меня всегда голос человека, как и его руки,
особенно у мужчины, значил очень многое и мог расположить меня к нему,
даже слушая его по телефону. Безусловно, это не являлось решающим в
моих симпатиях, но в сумме прочих качеств служило большим плюсом. Он
пользовался огромным успехом у женщин. Студентки других факультетов
бегали слушать его лекции. Поговаривали, что он нерав¬ нодушен к
актрисам. Был женат на доценте кафедры педиатре Рахиль Львовне, у него
была единственная дочь Леночка. Жена была умной, деловой, и
утверждали, что в его карьере она сыграла решающую роль. Меня же он
покорил во время моего первого присут¬ ствия на его операции. В то
время, как мои подружки падали в обморок при виде крови, я настолько
увлеклась самой тайной оперативного вмешательства, что была только
поглощена им, конечно, ничего не смысля в самой ее технике. Помню, это
была операция удаления почки при гидронефроме Операция очень
демонстративная, технически не очень сложная. Когда на блюде оказалась
огромная удаленная почка, я тут же решила, что единственное, что может
привлечь меня в медицине и стать моей будующей профессией, это
хирургия. Я несомненно была романтической натурой, восторженной и
подверженной внешним эффектам, однако не пустым, а имеющим под
собой базис. Не раздумывая долго, я записалась в хирурги¬ ческий кружок

и стала его активной участницей. Кружок, естественно, вел Марк
Миронович, он вскоре отметил меня, мою любознательность,
сообразительность, мое чуткое от¬ ношение к больным. И стал понемногу
разрешать мне делать самостоятельно перевязки, снимать, а затем
накладывать
швы, переливать кровь и т.д. Меня это очень захватило и увлекло. У нас
появилась взаимная тяга, еще более уве¬ личившаяся, когда он узнал, что я
увлекаюсь музыкой. Получилось это неожиданно. На одной из
студенческих олим¬ пиад, где он присутствовал, я имела большой успех и
заняла первое место — меня тогда прозвали соловьем. Он продолжал
выделять меня среди студентов, однажды проводил меня домой на своей
машине на Тракторный. На всех выступлениях моих он присутствовал, и я
получила анонимный букет цветов, что мои студенты-поклонники делать
не могли. Он ничего не говорил мне о любви, меня устраивало его
молчаливое внимание. Потихоньку поплыли сплетни по институту. Между
9 тем я серьезно увлеклась и хирургией, иногда даже дежурила вместе с
ответственным хирургом и делала успехи в малой хирургии. Когда
разразилась война и все заметались, не зная, куда податься, я знала, что с
институтом не поеду. Тогда Марк Миронович написал мне
рекомендательное письмо к профессору Левиту В.С., указав на мои неза¬
урядные способности. Это письмо впоследствии сослужило свою службу.
Во всяком случае, Марк Миронович ввел меня в хирургию, обучил ее
основам, и моим последующим успехам на этом порище я обязана ему. К
Марку Мироновичу я еще вернусь. Наш платонический роман имел свое
продолжение,
когда после войны я вернулась в Харьков и поступила с его помощью на
работу к нему на кафедру. Заканчивается моя первая тетрадь
повествования и небольшой начальный отрезок моего пути. Оглядываясь
на прошлое сквозь призму лет примерно пятидесятилетней давности, я не
могу сказать, что была полностью объек¬ тивной и точной. Многое
поистерлось из памяти. События как будто бы малозначимые получили
большое звучание, а более существенные низведены как мимолетное
воспоми¬ нание и даже забыты. Пересматривая и переосмысливая прошлое
и прошедшее, чаще всего стоишь на позициях не оценки своих поступков в
в то время, а своего нынешнего отоншения к происшедшему. Это создает
некоторую конфликтность внутри себя. Что-то идеализируется, что-то
выбрасывается из памяти, стирается, что-то оставляет незаживающую рану

и рубцы на сердце. Это, конечно, в случае с Абрашей, что на всю жизнь
осталось со мной. В будующем еще будет немало потрясений, но это стоит в стороне, затмив своим трагизмом все остальное. Описав эту часть
своей жизни, я поняла, что мои взгляды, рассуждения и отношение к жизни
со временем очень из¬ менились. Но главное, что было во мне, осталось:
состра¬ дание, доброта, милосердие, желание помочь, верность, дружба и
огромная щепетильность по отношению к себе.
Описать все это в этом повествовании, вклинив в хронологический текст, я
как-то не сумела. Поэтому отдельно я начала писать небольшие эссе,
мысли и рассуж¬ дения. И если Витик или Верочка когда-нибудь все это
прочтут и соединят вместе, я к этому отнесусь без воз- ражений. Главная
моя задача — успеть, успеть все написать! У меня появился писательский'
зуд. Ночью и совсем в непод¬ ходящее время возникают нужные слова и
фразы /потом за- быаются/, всплывают события. Я еще не встаю среди
ночи для записей, но не исключено, что это произойдет. Я чувствую в себе
массу знаний о жизни в разных ее проявлениях, я была свидетельницей
больших событий, наложивших мрачное пятно на историю России,
погубившее и развратившее морально миллионы людей, посеявших
неверие, что опаснее всего, т.к. люди лишились иделов. Я знаю много
тонкостей и нюансов человеческих отношений, видела, когда зло
побеждает добро, но всегда верила в добро. Я много пересмотрела не
столько в своей жизни, сколько в моем отношении к современной
ситуации. Я старалась не отстать и во многом разобраться, я всегда хотела
понимать своих детей. Ибо прощать поступки детей свойственно многим
матерям, но понимать их могут не все. Мне кажется, что я в какой-то
степени достигла этого,
и поэтому мои дети считают меня не только матерью, но и товарищем и
другом. Я через всю свою жизнь пронесла совершенно безумную /но не
слепую/ любовь к детям, близкую к самоотречению и самопожертвованию.
Я не ищу благо- дарность, иначе жить я бы не могла. Это единственное в
моей жизни, что я не пересматривала, и не сожалею об этом. Я счастлива и
горжусь, мои дети такие, какими бы V я хотела их видеть. Во всяком
случае, я им отдала все, что могла. Тема о моих детях неисчерпаема, и,если
смогу, я отдельно посвящу каждому несколько страничек. Сегодня
29.12.88. Кончается год. В будующем — в мне 70 лет. Это рубеж. Я еще
работаю и мечтаю работать до последнего, если здоровье мне не изменит.
Хочу подвести итог только этому году. Особых претензий нет Наоборот, в

некотором роде удовлетворение. Благодарю Бога. Здоровье терпимо
благодаря кортизону. Съездила в Испанию, Португалию и Германию.
Отношения на работе спокойные, семейные. Не стеснена в деньгах, могу
делать подарки детям. Дай Бог, дальше не хуже. Считаю, что минувший
год для Витика был пло¬ довитым, много и интересно писал. Был дважды /
или три раза/ в Америке, на Гаваях, в Лондоне, Париже. Приобрел
новые связи и знакомства. Читал лекции в «Рендкорпорейшн». Стал писать
по-английски — это большое достижение. Получил разрешение от
издательства Пергамонтпресс на печатание будующей книги, в феврале
получит контракт. Будет со¬ участником международного сборника статей
по политике и экономике, в котором принимают участие профессора и
журналисты с мировым именем. Разве этого мало? Мало, правда, денег. Но
надо пережить, это вре¬ менное явление. Мелкие уклы завистников не
должны изменить за¬ нятой позиции интеллигентного человека. Но не
разрешать садиться на голову. В этом мире это естествённо. Игно¬
рировать гадости и отвечать по большому счету. Ребенок — чудо,
великолепный, сладкий красавец. С ним все нормально. Мирку люблю,
надеюсь, она преодолеет свое упрямство и внутреннюю леность. Все
остальное в ней — на высоком уровне. Хочу, чтобы они были счастливы.
Верочка — моя гордость. Я не нахожу в ней недо¬ статков. Даже ее эгоизм я
сейчас оправдываю. Умная, красивая духовно цельная, прекрасная мать,
хозяйка. Любит семью и умеет ее содержать в нужном тонусе. Чудесная
дочь, чуткая и внимательная. Юлька — радость моя,умненькая, развитая,
очень
интересный ребенок, Я думаю, что у нее будет интересное будующее. Есть
тревога за ее здоровье, уж очень она хрупкая. Что касается интеллекта, она
намного опередила своих сверстников, молодцы родители, что уделяют
много вни¬ мания ее развитию. Полезно для нее иметь братика или
сестричку. Борю люблю, восторгаюсь им, уверена, что будет прекрасным и
любимым врачом. Красивый, добрый, хороший муж и отец. Хороший зять.
Желаю им сохранить свежесть чувств, взаимное тепло и любовь на всю
жизнь.